– Понял, Михал Игнатьич! – вытянулся в струнку поселковый комендант.
– Бригадиром поставишь Ивашова!
– А бригадира Зеверова куда? – по лицу Сухова пробежала тень, он растерянно проговорил: – Уж больно мужик старательный, послушный…
– Куда?! – Талинин усмехнулся: – Вместе с бригадой к Ивашову, на бараках тоже можно стараться. Раскорчевщиков не трогай, пусть люди работают. Там у тебя, кажется, Жамов верховодит?
– Жамов, – нехотя подтвердил Сухов. – Больно занозистый!
– Тебе что, целоваться с ним? Занозистые и работают – занозисто! – Талинин улыбнулся своему невольному каламбуру.
Сухов промолчал, возразить было нечем. В последнее время бригада Жамова на раскорчевке постоянно перевыполняла план.
Талинин подошел к окну. За окном, отягощенная гроздьями ягод, стояла рябина. Покрасневшие кисти слегка покачивались на ветру. Густые вечерние тени неторопливо тропили дорожки от дерева к дереву. Повернувшись к Сухову, Талинин спросил:
– На покосе давно был? Скоро закончат?
– Только сейчас вернулся! Жучков там вздумал самовольничать! – докладывал поселковый комендант. – Косить, умник, бросил и поставил всю бригаду на уборку. Ну я с ним поговорил маленько! – самодовольно улыбался Сухов.
– Поговорил?
– Поговорил и Поливанова оставил присмотреть, скоро должен появиться.
А днем на покосе произошло следующее…
Еще накануне, глядя на закат, Жучков с тревогой думал: «Ломается погода». Закат действительно был плохой. Низко над горизонтом багровое солнце перечеркнула траурной лентой узкая черная туча.
Утром, как обычно, Афанасий поднялся раньше всех. Натужно кряхтя, на четвереньках выполз из шалаша и с трудом распрямился. Все тело, разбитое тяжелой работой, болело; надоедливо ныли натруженные руки. Афанасий уже привык к постоянной боли в суставах, но сегодня они ныли особенно сильно.
Из-за осинника, вытянувшегося вдоль покоса, медленно поднималось солнце. Края его были размыты сизой дымкой; большое, красное, оно тоже имело нездоровый вид. Мужик внимательно из-под руки смотрел на восход.
– Ломается погода, язви ее в душу! – озабоченно пробурчал Афанасий; его кособокая бороденка полезла вбок еще сильнее.
Он привычно оглядел покос: вдоль опушки осинника и на гриве поднялись стога; по низинкам ближе к чвору ровными рядами лежала кошенина, прихваченная сверху бурой корочкой, которая, точно одеялом, заботливо укрывала от жгучего солнца душистую зелень травы. Дальше за кошениной, до самого чвора, стеной стояла некось.
Бригадир медленно шел по кошенине, изредка поддевал ногой очередной валок. Приподнявшись вверх, сухая трава покорно ложилась на землю, распространяя кругом одуряющий запах, наполненный густым медвяным ароматом. Афанасий нагнулся и, захватив пук травы, помял его в руках. Наметанный глаз крестьянина определил – кошенина готова, можно убирать сено.