Мослаков почувствовал, что от жары, от напряжения, от того, что ему через несколько минут придется столкнуться с другом, ставшим врагом, его вот-вот вырвет: внутри, в желудке, в тугой, противно тяжелый, липкий комок сбилось все, что в нем было, наполненное жаром пространство плыло перед глазами, вспыхивало красным колючими искрами, опасно кренилось то в одну, то в другую сторону.
Никитин был рядом, совсем рядом. У Мослакова от ощущения этого по коже даже пробежала дрожь. Волнами, накатом, раз за разом, не успокаиваясь, перекаленный воздух застревал в глотке, не давал дышать.
Мослаков держал перед собой ствол автомата, словно бы защищался им, как некой железной дубиной.
Во рту у него появилась горечь. Ну кому мог помешать в Баку телевизионный мастер Саня Зейналов, кому — какому политику или преступному «бугру» — перебежал он дорогу? А умелый портной Алик Самшиев, очень обязательный человек, которого и друзья и недруги звали Самшисем: Самшись да Самшись…
Даже в прозвище этом было что-то портновское, рожденное иголкой и наперстком. Мослаков не сдержался, всхлипнул беззвучно — горько ему было…
Никитин возник перед ним внезапно, словно материализовался из ничего, из тени, из солнечного жара, — опередил в стремительном движении Мослакова и уперся ему в живот стволом автомата.
Но, видать, что-то дрогнуло в Никитине, дало в последний момент слабину, закоротило, ослепило на мгновение — он опередил Мослакова на несколько долей секунды, но этим опережением не воспользовался, не нажал на спусковой крючок… Мослаков также успел уткнуться автоматным стволом в живот Никитина. Проговорил насмешливо:
— А ты пополнел, однако, Паша…
— Неплохо кормят, вот и пополнел, — без всякой иронии ответил Никитин.
Мослаков рассчитывал услышать в голосе своего бывшего приятеля злость, раздражение, но голос Никитина был дружелюбным, каким-то покорно-покладистым. И лицо у него тоже было дружелюбным, расслабленным, чуть обвисшим, словно после обильной выпивки, с растерянной улыбкой, застывшей в уголках рта, губы влажно поблескивали.
Только глаза у Никитина были другими — не безмятежными, не дружелюбными, они походили на два куска железа, которые от нагрева вот-вот потекут — столько в них было секущего пламени.
— Не жизнь, а цимес, значит? — спросил Мослаков.
— Цимес, — подтвердил Никитин.
— Газету я тут нашел, — продолжая следить за бывшим приятелем, произнес Мослаков, он должен был задать этот вопрос, — твоя?
— Бакинская?
— Да.
— Моя.
— Убили, значит, ребят наших, — голос у Мослакова расслоился, в нем образовалась шепелявость, под глазами возникли мешки.