Вспоминать о том, что произошло, было неприятно. И рассказывать было трудно. Мичман пожалел уже, что затеял этот рассказ.
Весна тогда была. Хорошая бурная весна. Из-под белых сырых сугробов, прямо сквозь сочащуюся корку подбоя проклевывались подснежники, бередили своим видом и запахом душу. Воздух был пьяный, и все живое было в нем пьяным: утки над водой летали косо, шарахались то в одну сторону, то в другую, не замечая ни людей, ни ружейных стволов, сами ложились на выстрелы, гуси тоже перли, как чумные, будто ослепли перелетные. В общем, охота была царская. И добыча была царская. Набили они с Иваном Кудиновым лодку так, что та едва под воду не ушла — еле на плаву держалась.
— Ну что, тезка, доплывем до базы? — спросил Кудинов у своего напарника.
Взгляд у Кудинова был встревоженный — знал опытный таежник, хорошо знал, что можно делать, а чего нельзя. В данном случае они делали то, «чего нельзя».
— Потихоньку, полегоньку, «нызенько-нызенько», как в том анекдоте, доплывем! — уверенно ответил Овчинников, хотя в этом совсем не был уверен. — Вперед, тезка! Бог не выдаст, свинья не съест.
Ружья, чтобы случайно не ушли под воду, привязали к бортам лодки, врубили мотор и, тихонько, думая, что так обеспечат малую скорость и обезопасят себя, двинулись домой.
Очень скоро поняли, что мотор им совсем не нужен, а если и нужен, то для обратного реверса, чтобы сдерживать лодку, — слишком уж раскочегарилась вспухшая по весне река — несла так, что дух захватывало. Любого другого седока река бы мигом уволокла на дно, только не двух Иванов: река была хитрая, а они были еще хитрее, лодка неслась по воде, не задевая ни за одну льдину, ни за один островок, обрамленный искрящимся белым подбоем. Только шуга скрипела, скребясь о борта, да над головой кричали птицы. Дух вышибало от такой бешеной гонки, да розовые облака взмывали над охотниками.
Там, где река была пошире, а течение помедленнее, они успевали осмотреться, восхититься природой. Нет все-таки на свете природы красивее, чем на севере, — никакой юг не сравнится. Даже сердце останавливается от здешней красоты — такая она.
Через двадцать минут река Бельча разделилась на три русла. Одно, с ревом обогнув старую, раздернутую временем на несколько частей скалу, уносилось в голые пихтовые заросли, вставшие на берегу слева, второе русло уводило вправо, третье, самое спокойное, уплывало вдаль и вгрызалось в тайгу в полукилометре от развилки.
Пошли по самому спокойному рукаву, по центровому и, как часто бывает в таких случаях, ошиблись — обманула их река. Едва вонзившись в лес и разогнав в стороны деревья, наломав по берегам немало стволов, рукав делал один резкий поворот, потом второй и сразу же — третий.