– Да ладно тебе кукситься! Ну, признаю, что поступил с этой распиской гнусно, насвинячил перед товарищем. Проблемы оседлали, вот ум за разум и заскочил. Прошу прощения.
– Ну хорошо, господин иностранный бизнесмен. Конкретно-то чего тебе нужно?
– Встретиться хочу. Поговорить. Помочь, если надо.
– Ладно, встречаемся. Назначай время и место.
Морхинин брился тщательнее обычного. Все-таки «престарелый», как он себя называл, писатель выходит в свет. Надел единственный костюм, голубую рубашку, подаренную Тасей ко дню рождения, и черный, в желтую крапинку галстук.
Приехал к станции «Арбатская». Встал около одного из бронзовых львов на Гоголевском бульваре. Минут десять смотрел, как снежинки падают на жизнерадостный памятник великому Николаю Васильевичу.
У тротуара внезапно мягко тормознул синий «мерседес». Морхинин оглянулся: оттуда, приоткрыв дверцу, махали. Он подошел. Распахнулась дверца, его схватил в объятия Зименков.
– Все! Обиды прочь! Мою глупость, мое жлобство – тоже! Целую и обнимаю!
От Зименкова пахло дорогим спреем, особым колоритом богатого человека. «Ишь, сынок архангельских крестьян-комсомольцев, – не без зависти мелькнуло в голове Морхинина. – И при Союзе был представителем советской элиты, и сейчас неплохо себя чувствует».
– Едем мириться в кабак, – приставал весело Зименков.
– Куда?
– В подземелье какое-нибудь, пошикарнее.
Сидели действительно в каком-то подземном заведении, где был мягкий полумрак, красноватые кенкеты[10] с приглушенными лампочками. На стенах мерцали золотом абстрактные линии оформления. Еле слышно пела в далеком далеке прелестно грассирующая француженка. Ароматный воздух струился от живых роз в фарфоровых вазах, от изысканно заваренного коллекционного кофе, от сладких женских духов.
Посетителей оказалось немного. И что-то здесь мерещилось даже дореволюционное, бунинско-купринское. Слегка поблескивало плечо декольтированной дамы. Попадая случайно в перекрест световых лучиков, сверкал бриллиант на легком кулоне или на толстом перстне оттопыренного мизинца.
Юрка видел, что Морхинин удручающе беден и неудачлив. И как проживший жизнь человек, и как писатель тоже. От этого неприятного впечатления плосковатый пермяцкий нос Зименкова слегка морщился. Узковатые глаза таили в своем выражении нечто туземно-приуральское, хотя он любил говорить о своих предках «наши поморы». Но поморы, как известно, образовались от расселения по Беломорью славян-новгородцев. Впрочем, к лешему этот расовый разбор…
Разговоры, как это ни показалось странным Морхинину, возникали оживленные и никчемные. Говорили, перескакивая с одной темы на другую. Болтали до смешного по-мужски: о политике, о бабах, вспоминали детство и юность… Ели с удовольствием, пили тоже без остановки, пока не осушили две длинные бутыли. Наконец Зименков расплатился, небрежно дав на чай официанту, и они поднялись по лесенке с бархатными перилами.