– Ну что, – тот мягко отвалился на спинку стула и развел руками. – Думаю, вопрос исчерпан.
И снова, как в кабинете у Коптюгина, представилась Степану широкая пережогинская рука, сжатая в кулак. Достала, и здесь достала – он это сразу и ясно понял. А Величко, торопясь и не оставляя времени на ответ, поднимался из-за стола, чтобы попрощаться. Степан тоже поднялся. Шрам у него налился и покраснел. Двинулся к дверям и тут уперся взглядом в вешалку, стоящую в углу. На вешалке висел новенький, не обношенный еще полушубок, одна пола отогнулась внутренней стороной, и на черной бархатистой коже виден был полустертый инвентарный номер, каким метят казенную одежду. Степан взялся за полу, тряхнул ее и обернулся к Величко.
– А полушубок-то с пережогинского плеча. Замазали только плоховато. Ацетончиком надо было.
– Ну, знаете! – Величко дернулся и в одно мгновение переменился. Куда что девалось! Голос стал раздраженно-начальническим, взгляд неприкрыто-злым и даже отглаженный костюм затопорщился на спине. – Ну, знаете! Не забывайте, Берестов, где находитесь!
– Да ладно! – равнодушно отмахнулся Степан и толкнулся в двери. Ему все стало безразличным, не хотелось ни спорить, ни доказывать, хотелось лишь одного – поскорее уйти из кабинета, чтобы не видеть ни Величко, ни полушубка на металлической вешалке.
А дома, в конторе, его уже ждало новое известие: приказом по коопзверопромхозу новый охотничий участок за Большими болотами закреплялся за Берестовым С.В. Степан долго смотрел на листок с машинописными строчками, приколотый на две кнопки к стене, и растерянно чесал затылок, соображая: недели три, а то, пожалуй, и месяц придется работать на складе, а там не за горами навигация, когда же заниматься новым участком? Одни закавыки.
– Навоевался? – в тесном коридорчике конторы за спиной у него остановился Алексей Селиванов. – Навоевался?
В голосе Алексея звучало легкое сожаление и жалость. Вот эта жалость-то и разозлила. Мужики, со стороны наблюдая за его войной, всей душой были на стороне Степана, выжидали и жалели его, заранее вынеся приговор – дело дохлое. Ничего не ответив, Степан вышел из конторы, вернулся домой и, не поднимаясь, не разгибая спины над столом, написал два письма: одно в обком партии, другое в облпотребсоюз, и стал ждать ответов. Днями вместе с мужиками работал на складе, вечером до темноты помогал Никифору Петровичу доводить до ума летнюю кухню, а ночами, несмотря на усталость, подолгу лежал с открытыми глазами и думал. Он думал о своей жизни и о том, что сейчас в ней происходит. Эти ночные думы выматывали его сильнее работы, потому что в них, куда ни сунься, везде было одно непонимание. Почему мужики, которые знают и верят, что он прав, шарахаются от него, как от чумного, ведь это их земля, родная, их землю грабят и уродуют. Неужели они от нее отказались? Ну, ладно, с трассовиками все понятно – тем здесь не жить, но Шариха-то остается… Не понимал Степан. Только все чаще представлялось ему, что мужики и трассовики стоят на одной дороге, точнее сказать, идут по одной дороге, не особенно заглядывая вперед и не стараясь угадать – каким будет конец.