А падера секла и морозила людей. Секла и морозила, словно имела на них на всех свою кровную обиду.
Две черные людские ленты сближались. Теперь только белые, дымящиеся огороды с темными изгородями разделяли два переулка, которые выходили к высоким и широким воротам кладбища. Степан уже слышал крик Юркиной матери. И тот и другой гроб вынесли к воротам одновременно и замешкались, застопорились, не зная, кого пропустить вперед. Люди тыкались друг другу в спины и растерянно останавливались.
Степан замер. Все, что он увидел позавчера днем своими глазами, заново свалилось на него и придавило.
…Куражился возле магазина на подтаявшем снегу пьяный Юрка Чащин. Мать, зареванная, со сбившимся на затылок платком и раскосматившимися волосами, хватала его за рукав куртки, пыталась утянуть в сторону и быстрой, срывающейся скороговоркой упрашивала:
– Юронька, Юронька, пойдем, сынок, пойдем…
Юрка, не оглядываясь, отдергивал руку, а мать снова и снова цеплялась за скользкую болоньевую куртку и уже ничего не могла выговорить, кроме одного слова, которое она и повторяла, как заклинание:
– Пойдем, пойдем, пойдем…
Визгливо орал магнитофон, насунутый ручкой на острую штакетину. Юрка пытался подстроиться под раздерганные звуки, выкидывал в разные стороны негнущиеся ноги в грязных джинсах и в туфлях с высокими, наполовину стоптанными каблуками. Мотались сосульки грязных волос, помятое, отечное лицо с мутными глазами будто застыло. Даже обычной ухмылки на нем не было. Магнитофон смолк, пошуршал, и внезапно ударила из него громким выстрелом музыка, железная, с перебивами и стуками. Взвизгивала гитарная струна – пи-и-и-у! – и улетал в пространство невидимый, как пуля, металлический звук.
Услышав музыку, Юрка встрепенулся, выпрямился и, глядя мутными глазами себе под ноги, с силой оттолкнул мать. Она оскользнулась, слабо взмахнула руками и неловко завалилась на бок. Юрка не оглянулся и не увидел этого. Он тяжело бежал к магазину. Орал, не умолкая, магнитофон, включенный на полную катушку, и воющая пуля все никак не могла долететь до цели.
– Да будь ты проклят! Чтоб ты сдох, ирод!
Крик был глухим и задушенным. Но он перекрыл разбойное оранье магнитофона. И магнитофон осекся, пошуршал, щелкнул и замолчал.
Мать стояла на четвереньках, упиралась ладонями в жидкую, снежную кашу, истоптанную за день десятками ног, и кричала, не поднимая головы, вслед сыну:
– Чтоб ты сдох!
Спина ее под старой, засаленной фуфайкой вздрагивала.
А Юрка, не останавливаясь и не оглядываясь, забирался на крыльцо магазина. Продавщицы, увидев его, заперли двери. Юрка уцепился за скобу и начал ее рвать на себя. Двери скрипели.