Степан, подойдя в это время к магазину, кинулся поднимать Чащиху. А Юрка отпустил скобу, выматерился и сбежал с крыльца.
– Найду и выпью! Хочу и выпью! – тупо кричал он, заворачивая за высокий забор склада.
Руки у Чащихи подломились, и она бессильно, послушно легла ничком, словно ее подстрелили, на грязную мокрядь. Степан поднимал ее, а она даже не шевелилась. И тут заревела машина. Из ворот склада, разбрызгивая рыхлые ошметья, вылетел сельповский грузовик с красной полосой по зеленому борту, пронесся мимо, обдав холодной слякотью, и Степан успел разглядеть неживое Юркино лицо с немигающими, остановившимися глазами. А следом – скрип тормозов, рев мотора, глухой железный удар и долгий, испуганный гул проводов… На повороте возле клуба машину занесло, кинуло юзом на стайку ребятишек, идущих из школы, и Валю Важенину, крайнюю, сбило буфером. Маленькое, легонькое тельце далеко отлетело, ударилось о забор, сломав две штакетины, и обвисло на обломках – неживое. Упал с ноги черный валенок с черной калошей, и нога в шерстяном белом носочке тихо, едва заметно, покачивалась на весу.
А Юрка резко дал руля вправо, грузовик забросило в другую сторону и с разгону, с маху шарахнуло в железобетонный столб с пасынком. Когда Юрку вытащили из кабины, смятой в гармошку, он уже не дышал.
…Люди стояли возле ворот кладбища, не двигались и молчали. Оборвались крики и плач. Только гукал и взвизгивал ветер, рассыпая сухую крупу. Всего несколько метров отделяли один гроб от другого – белое пространство. Мария Важенина качнулась и спотыкающимися шагами, низко опустив голову в черной шали, из-под которой не видно было лица, пошла к гробу Юрки Чащина. Снег на нескольких разделяющих метрах лежал нетронутым, ноги Марии, проваливаясь, оставляли неглубокие, разбросанные следы – шла она, шарахаясь из стороны в сторону, словно земля качалась под ней и не давала упора. Степан кинулся следом, ожидая скандала и крика. Но Мария остановилась возле самого гроба и сникла, сгорбилась еще сильнее, зачем-то хотела поднять руку, но рука с полдороги безвольно упала и повисла вдоль тела. Чащиха, не шевелясь, нависла над гробом. В глаза они друг другу не посмотрели. Смотрели на Юрку. А тот лежал под резким, холодным ветром, и его белое неживое лицо было спокойным, добрым и юным. Ни пьяной изломанной ухмылки, ни злобного передергивания – ничего, кроме покоя. Казалось, что жизнь, уходя из него и уступая свое место смерти, старательно собрала и унесла всю скверну, какую он успел собрать за недолгие годы. Теперь, очищенный от нее, просветленный, с нетающими крупинками снега на закрытых глазах, Юрка был таким, каким ему и положено было быть от рождения.