И вдруг замолчала, помрачнела.
– Что этот? – спросил, немного подождав, Трофим.
Шереметева улыбнулась, продолжила:
– Ванечка меня любил. Подарки дорогие даривал. В санях катал. Скоморохов зазывал. А…
И опять замолчала, беззвучно заплакала.
– И ты понесла? – спросил Трофим.
– Понесла, – ответила она сквозь слёзы. – Ох, он рад был! Он…
Замолчала. Трофим опять спросил:
– А глаз он тебе за что подбил?
– Какой глаз? Кто подбил?
– А этот вот, левый, Ванечка подбил? Или сам царь великий князь?
– Царя государя великого князя я уже недели с три не видела, – сказала Шереметева. – Он всё у Маньки Нагой, день и ночь. Вот кто царя присушил – Манька! Вот с кого надо расспрос снимать. Она же говорит: вот забрюхатею, рожу царевича, и вас, выдр, всех велю изгнать из дворца, голым задом по сугробу! Так и говорит!
И покраснела, перекрестилась на иконы.
– Так, говоришь, – сказал Трофим, – давно царя не видела?
– Давно.
– И глаз тебе подбил твой государь царевич?
Шереметева, подумав, кивнула – да.
– В тот самый день подбил? – спросил Трофим. – За что?
Она покраснела, нехотя ответила:
– За что всех, за то и меня. Пришёл под утро, пьяный, чужой бабой от него разит. Ну, я и сказала.
– А он в глаз?
– Ну, и не только в глаз. Не выбирал.
– Что говорил при этом?
– Всё что ни попадя. И что я такая, и что этакая.
– Какая же ты этакая? Ты же ему дитя носила!
– Ну, может, он сказал, и не ему.
– Вот как!
– Чего вылупился?! – гневно воскликнула Шереметева. – Какое твоё дело?! Сейчас кликну псарей, они тебя быстро на мясо кому надо скормят!
– Будешь царицей, скормят. А пока что отвечай! И не криви! Он сказал, что не ему ты дитя носишь. А кому?!
– Этого он не говорил, – ответила Шереметева. – Пьян крепко был. А только говорил, что я, как его бабка, на стороне забрюхатела.
Трофим сделал вид, что ничего не понимает. Тогда Шереметева добавила:
– А то ты этого не знал! Все знают! Про то, что Ванечкина бабка, царя Ивана матушка, тоже Алёна, как и я, да только Глинская, не от великого князя Василия Ивановича забрюхатела, а от Ивана Фёдоровича Овчины Телепнёва-Оболенского, кобеля проклятого, няньки Аграфены брата. И тогда эта Аграфена царю не столько нянька, сколько родная тётка. Вот почему она царя так любит, а царь её. Вот что государь царевич тогда крикивал! И мне по морде! По морде! И у меня глаз заплыл. А он встал, оделся и ушёл.
– Куда?
– А я откуда знаю? Да, наверное, опять туда, откуда пришёл. А как только развиднелось, он, ко мне уже не заходя, явился к батюшке-царю, там они пошли в покойную, Ванечка был очень зол… Ну и дальше сам всё знаешь. И я как про всё про то узнала, так и повалилась как сноп. Лежала, тряслась, как осенний лист, три дня – и скинула.