Гиблое место (Боброва, Шиляев) - страница 68

Стало жарко, так жарко, что рука майора потянулась к пуговицам полушубка, расстёгивая их одну за другой. Японец произнёс загадочную фразу второй раз, потом третий. Рассудок затуманился, и туман этот будто стал осязаемым. Провёл ладонью по лицу, смахивая влагу. С волос под воротник стекла струйка воды. Холод собачий. Вспомнил белый полушубок и недавний жар и зябко передёрнул плечами. Костёр потух. Встал – сырые сучья слабо дымились. Заглянул в палатку – Петро спал, подтянув ноги к подбородку. Одежда на нём была мокрой. Я удивился – почему не разделся? Потянуло дымком. Оглянулся – метрах в десяти мерцал огонёк. Наверное, был всё ещё не в себе, причём настолько, что пошёл туда. Необходимо было согреться.

Костерок оказался дальше, чем думалось вначале. Но я упрямо шёл на свет, молясь, чтобы он не погас. Иногда стволы деревьев скрывали от меня свет костра и тут же накатывала паника, но ненадолго – огонёк показывался снова. Вышел на берег озера. Вот костёр, вот люди вокруг него. Одеты странно. Рабочие, что ли, подъехали? Ничего не помню…

Плоские меховые шапки, длинные стёганые халаты. Нет, ну лето, конечно, холодное, но не до такой же степени! Гастарбайтеры? Вроде здесь ни узбеков, ни киргизов не видел. Да и строительства нет в совхозе.

– Телеуты мы, народ телес, – будто услышал невысказанный вопрос один из сидевших у костра. – Ока я. Еруннаков. Так вы, урусы, меня называете. Тебя духи водят, вот и к нам привели. Садись, грейся. Со мной не тронут. Со мной сам Эрлик-хан разговаривает. Видишь бубен мой? – Он, будто из воздуха, вытащил большой, метр с лишним в диаметре, бубен из туго натянутой кожи, густо расписанный фигурками. – Видишь, что нарисовано? Каждая фигурка – одна моя дорога.

– К Эрлик-хану? – спросил я, присаживаясь к костру.

– Зачем «только к Эрлик-хану»? И к Ульгеню. Но тяжело туда. Не хожу, старый стал. Ты корни потерял. Найдёшь. Вначале ключ-древо найди. Там всё поймёшь. И корни твои поймёшь, кто ты, откуда идёшь и куда прийти должен. Да только духи тебя водят. Ох. Злые духи. Но помочь тебе не могу, камлать не могу с тобой – не наш ты. Ты сам камлай.

– Но как? Я не умею… – начал было отказываться я, что-то хотел объяснить, но Ока Еруннаков поднял руку, приложил ладонь к моим губам, останавливая.

– Зачем зря сотрясать воздух? Духи этого не любят и наказывают, шибко наказывают. Бери бубен и камлай, свои не дам, нельзя, а вот этот твой будет, – он сунул мне в руку колотушку, бубен, – отпусти тело на волю. Сейчас жизнь быстрый-быстрый стала, вот тут, – он постучал костлявым пальцем себя по лбу, – тут быстро мысль вертится. А тело не успевает. Ты быстро думаешь, это хорошо, но мелко – это плохо. Когда спешишь, застреваешь на глубоком месте. А место глубокое… дно шибко далеко, совсем далеко… а может, и совсем нет дна… А ты застрял, а ноги бегут, крутятся, крутятся и ещё глубже вязнешь. Танцуй. Стучи в бубен и танцуй, пусть твоё тело и твой ум соединятся, – он поднёс к губам трубку, глубоко затянулся и выпустил мне в лицо струю густого, сизого дыма. Интересно, что он курит? Аромат приятный, даже нежный, какой-то обволакивающий, что-то подобное чувствуешь, когда пьёшь хороший кофе – так же обволакивает язык, нёбо… – Танцуй! – резкий окрик заставил вздрогнуть. – Камлай для себя, давай, а то уйдёшь по дороге мёртвых, ум уйдёт, быстро-быстро, а тело здесь останется. – Я взял бубен. Ударил раз, другой… – Отпусти себя, – сердито проворчал Кока, – зачем в руках держишь? Танцуй, двигайся. Тело само знает, как двигаться. Отпусти тело, оно само знает, какой должна быть мысль. Умное тело… Танцуй… – Бубен стучал всё быстрее и быстрее, и мне казалось, что удары доносятся откуда-то со стороны. Нет, я видел его в своих руках, видел, что исступлённо машу колотушкой, опуская её на натянутую на деревянный обруч кожу, но разум воспринимал это очень странно – я будто раздвоился. Вот один Я стучу в бубен, а вот другой Я скачу и дёргаюсь, выкидываю почти нереальные коленца, подскакиваю едва ли не в шпагате и тут же плавно опускаюсь, сгибаясь почти до самой земли. Две мои составляющие сближались и в какой-то момент завертелись вокруг друг друга волчком и слились воедино. – Две души у человека, – далеко, будто сквозь вату, бубнил шаман, – душа небесная и душа земная. Камлают, чтобы две души в одну соединились, если правильно камлают, душа правильно срастётся, и человек болезни забудет. А неправильно, то болеть будет всегда, когда душа болит, тогда и тело болит… – Последний раз стукнула колотушка – почти у самой земли – и я замер. Что чувствовал? Не смогу точно описать, ощущения после камлания были странные – и это ещё мягко сказано. Я чувствовал опустошение и в то же время наполненность, целостность и лёгкость. В области поясницы гудело, вибрировало, будто упругий змей, который до этого дремал, свившись в кольцо, начал подниматься, раскручиваясь вдоль позвоночника, обвивая его, заставляя вибрировать… – Если ты птица, то какая ты птица?.. – тихо спросил шаман. – Представь эту птицу, ты должен её увидеть. Не глазами, глаза слабо видят. Найди её в своей душе, – голос его стал сильнее, гуще – и тише. Я увидел воробья. Неожиданно, конечно, но сейчас я, будто завороженный, шёл за голосом телеута. – Хорошая птица, смелая, – одобрил Ока, – воробей в неволе не живёт, он всегда свободный. Клетка совсем не нужно. Ты справился… теперь расправь крылья. Расправь крылья! Лети! Бери свою свободу! – Руки мои разжались, бубен и колотушка упали на землю, и я будто действительно полетел. Я видел Чёрную горку, пихты, видел здание института – в настоящем заброшенное, забытое; видел его в прошлом, видел посёлок лесной, кипящий жизнью; и в то же время видел черневую тайгу и рощу белых деревьев, драгоценным камнем сверкавшую у подножия Чёрной горки, видел землянки вокруг неё и людей – сильных, красивых, с чёрными кудрявыми волосами и глазами бирюзового цвета, а ещё – стойбище телеутов и шамана, сидящего у костра в кругу соплеменников… Пропали границы – времени, пространства, лишь где-то далеко-далеко билась чья-то фраза: «Якоб, вернись»… – Хорошо камлал. – Я снова увидел шамана, он уже поднял с земли свой бубен и тихонько постукивал по нему колотушкой. – Вот, – отложив бубен, Ока полез в кожаный мешочек, висевший у него на шее. – Возьми, это поможет. На… – Он что-то всунул мне в сжатый кулак. – Теперь иди. Не оборачивайся. – Он высоко поднял бубен и ударил в него колотушкой. Глухой звук завибрировал, запутался в ветвях деревьев, задрожал в воздухе: «тумммм»… «туммм»… С каждым следующим ударом ритм ускорялся, и скоро непрерывный гул сотрясал пространство. Я шёл, но мне очень хотелось оглянуться. Я оглянулся. Не выдержал… И увидел брезентовую крышу палатки – оказалось, что стою к ней спиной. Из палатки, сверля меня пытливым взглядом, смотрел Петро.