— Нет,— сказала Маша,— но я буду учиться.
— Надо, чтобы ви изутшаете немецкий язик,— сказал Шниквальд.— Ви интеллигентный девотшка, ви должни изутшаете немецкий язик, как Зофия Леонидовна,
И Маша, не успев подумать, что улыбаться, наверное, нельзя, уже улыбнулась. Но Шниквальд не рассердился, а сам немножко улыбнулся в ответ, и Маша вспомнила как-то слышанные слова Софьи Леонидовны о том, что этот Шниквальд довольно симпатичный немец. Улыбнувшись, Шниквальд еще раз сказал свое «яволь» и вышел на улицу. Посмотрев в сторону шагавшего у ворот часового, он что-то громко крикнул ему и, кивнув Маше, длинными журавлиными шагами пошел через больничный двор.
— Завтра с утра выйдешь на работу, — сказала Софья Леонидовна, — Иди домой, часовой пропустит тебя, он ему сказал, — и, не прощаясь с Машей, пошла вслед зa Шниквальдом.
3
На другое утро Маша в первый раз пошла на работу. В канцелярии больницы тот самый солдат, что в первый раз стучал на машинке, выписал ей на желтом картонном квадрате пропуск — ее имя и фамилию, и она вместе с Софьей Леонидовной отправилась в отделение, где был начальником Шниквальд и где служила сама Софья Леонидовна. Там Софья Леонидовна познакомила ее со старой санитаркой — высокой, кривой на один глаз, с неприветливым испитым лицом и большими руками старой прачки, со вздувшимися венами и большими, натруженными, потрескавшимися мослами.
— Вот тебе, тетя Паша, моя племянница под начало, прошу любить и жаловать.
— Жаловать-то буду, — сказала санитарка и критически оглядела Машину маленькую фигурку, — да вот как-то справится? Еще две палаты на меня, ироды, свалили.
— Справится, — строго сказала Софья Леонидовна. — А если не справится, скажи — уволим!
— Да уж ваш характер знаю,— сказала санитарка, — Разве я вам скажу?
— Справится, — еще строже, но относя эту строгость не к санитарке, а к Маше, повторила Софья Леонидовна. — А халат у тебя грязноватый, тетя Паша.
— Так весь день коленями по полу трешься,— недовольно сказала санитарка,— Сами знаете...
— А халат все-таки грязный, — повторила Софья Леонидовна. — Постирай вечером...
— Хоть и тетя она тебе, а чистый жандарм, — сказала тетя Паша, как только Софья Леонидовна вышла из дежурки.
Она была готова идти за Софью Леонидовну в огонь и в воду, именно она в свое время и выпроваживал отсюда на волю спасенных ими наших командиров, но характер у нее был под стать характеру Софьи Леонидовны, и она не любила держать при себе то, что думала о начальстве.
— Шниквальд хоть и немец, а ходит как божий угодник, ни к кому не придирается, а она как цербер, — сказала она с ударением на последнем слоге. — Как была цербер, так и осталась. Хочешь, передавай, хочешь, не передавай...