Так в этот день началась ее служба, а на следующий вечер, когда она снова вернулась, нисколько еще ни к чему не привыкшая, даже еще более усталая, чем в первый день, Софья Леонидовна присела рядом с ее раскладушкой, тронула за плечо и сказала, что ей надо вставать и идти на свидание.
— На какое свидание? — поднимаясь на койке, удивленно, еще ничего не понимая, сказала Маша.
— Сейчас объясню,— сказала Софья Леонидовна, и по ее глазам Маша поняла, что сейчас начнется и ее вторая, главная служба, та, ради которой ее сбросили сюда с самолета.
Свидание, о котором говорила Софья Леонидовна, состоялось через час на углу Почтовой улицы, близко от той булочной, мимо которой Маша проходила в первый день, возле кино, где толпился народ и шла какая-то немецкая картина. На самом углу около круглого столба с обрывками старых, еще советских афиш стояла крупная женщина с авоськой, из которой высовывались подошвами наружу два подшитых валенка.
Маша не разглядела в темноте лица женщины, но, внимательно посмотрев на валенки в авоське, которые были условным знаком, сказала этой незнакомой женщине как можно бойчее, звонким голосом:
— Здравствуй, Тонечка, где это ты пропадала? — и решительно взяла ее под руку.
— Здравствуй, Нинка,— крепко прижимая к себе локтем Машину руку, ответила та.— Пойдем, что ли, ко мне...
— Пойдем,— ответила Маша. И, осторожно ступая в темноте, пошла рядом с женщиной. Заранее условленная часть их встречи на этом кончилась, дальше начиналась новая,
Тоня Кулькова, с которой встретилась у кино и пришла к ней на квартиру Маша, служила официанткой в немецком офицерском кабаре и была с самого начала, еще с июня, оставлена в Смоленске в числе тех, сравнительно немногих в ту пору людей, которые перед уходом наших были заранее подготовлены и дали свое согласие на то, чтобы подпольно работать в немецком тылу. У многих людей это вышло по разным причинам и сложилось по-разному, и с Тоней это тоже произошло несколько неожиданно для нее. Исходя из своей прошлой службы, она не ожидала, что именно ее оставят на такой работе, хотя и не испугалась этой работы, когда ей ее предложили.
Она родилась в семье машиниста и, хотя была комсомолкой, не пошла на производство, а выбрала себе после семилетки работу почище и, как ей казалось, повеселей — кончила курсы продавцов и стала буфетчицей на станции Смоленск. Она была душевная, веселая и дерзкая на язык молодая женщина, уже успевшая до войны и выйти замуж, и развестись, как она говорила, из-за несходства характеров, а на самом деле потому, что муж ее, помощник машиниста на паровозе отца, по уши влюбленный в нее, но твердого и даже крутого характера парень, ревновал ее ко всем и каждому, иногда не без некоторых оснований, а чаще, по ее мнению, без всяких причин. В конце концов он сначала пожаловался на нее ее отцу, а потом, кажется, не без совета не особенно хорошо понимавшего нрав своей дочери старика попробовал поучить ее домашним способом. Тоня обиделась, надавала ему в ответ пощечин и сама первая подала в загс на развод. После этого она целых четыре года, до самой войны, прожила, как она сама выражалась, холостая. Дурной славы про нее не ходило, но кумушки говорили, что она не строгая, впрочем, только за глаза, потому что Тоня была женщина самостоятельная и не любила, чтобы кто-нибудь совал нос в ее личную жизнь.