Пока в воздухе все еще ощущалась прохлада, а мышцы оставались слабыми от недостатка движения, Антонина жила в коконе из шерстяных поддевок, толстых свитеров и теплых чулок. Ковыляя по дому с тростью, она была вынуждена заново учиться ходить, колени у нее дрожали, вещи выскальзывали из рук. После стольких лет снова впав в младенческое состояние, она чувствовала, как ее балует Магдалена и все остальные, позволяя побыть маленькой больной девочкой, над которой хлопочет все семейство, но при этом она ругала себя и «ощущала смущение и свою бесполезность». Целых три месяца ее работу делали другие, прислуживая ей, нянчась с ней, и даже теперь, когда она жаждала вернуться к своей роли в домашнем хозяйстве, она не могла ничего делать. «Что же я за женщина такая?» – бранила она себя. Каждый раз, когда она заявляла об этом вслух и ее слышали Магдалена, Нуня или Маурыций, они возражали:
– Прекрати! Мы тебе помогаем из чистого эгоизма. Скажи на милость, что мы будет делать без тебя? Твоя единственная работа – окрепнуть. И еще отдавать нам приказания! Нам так не хватает твоей энергии, остроумия и, да-да, твоего легкомыслия. Будешь снова нас веселить!
Тогда Антонина смеялась, приободрялась и медленно взводила пружину механизма этого безумного дома, словно он был антикварными часами. Она писала, что все постоянно следили за ней, беспокоились, не позволяли ей уставать, мерзнуть, голодать или переживать, и она была благодарна им за то, что «баловали меня как никто и никогда». Записывая эти слова, она чуть ли не признавалась в своем сиротстве. Покойные родители остались в далеких, опаленных революцией годах, но их отсутствие ощущалось постоянно, – это невыразимое словами горе настигло ее в девятилетнем возрасте, когда родители встретили свой конец от рук большевиков, слишком страшный, чтобы ребенок мог его вообразить. Может быть, родители преследовали ее в воспоминаниях, однако она никогда не упоминала о них в мемуарах.
Друзья Антонины помогли ей собраться с силами, убеждали ее лечиться отдыхом, и в их тесном кружке она выздоравливала и по временам «даже забывала об оккупации» и своем «неукротимом желании, чтобы война побыстрее кончилась».
Ян постоянно уходил из дому рано утром и возвращался перед самым комендантским часом, и хотя обитатели виллы никогда не видели его на работе, они считали, что дома он раздражительный и озабоченный. Чтобы их жизнь была более или менее сносной и шла своим чередом, он, взвалив на себя груз ответственности, проверял и перепроверял каждую мелочь, просчитывал возможные последствия любого действия, поскольку малейшее отклонение, оплошность или необдуманный шаг могли их разоблачить. Ничего удивительного, что он ожесточился от постоянного напряжения и начал обращаться с ними как со своими «солдатами», а с Антониной – как со своим «заместителем». Ян руководил виллой, и «гости» не имели права не подчиняться, однако атмосфера начала сгущаться, потому что неуравновешенный, с диктаторскими замашками, Ян, вероятно, вносил напряжение в повседневную жизнь, часто кричал на Антонину, несмотря на все ее старания ему угодить. В дневнике она писала, что «он постоянно был настороже, взваливал на свои плечи все обязанности, защищал нас от бед, пытаясь тщательно все контролировать. По временам он говорил с нами так, словно мы были его солдаты… Он держался отчужденно, ожидая от меня больше, чем от всех остальных наших постояльцев… Счастливая атмосфера исчезла из нашего дома».