, как Корчак писал в своем дневнике, состоявшем из листков голубой рисовой бумаги, которые он заполнял подробностями повседневной жизни в приюте, воображаемыми историями, философскими размышлениями и самоанализом. Это реликварий немыслимых трудностей, открывающий, «как духовный и высокоморальный человек боролся, чтобы защитить невинных детей от жестокостей мира взрослых во время одного из самых темных периодов истории». Неловкий и застенчивый со взрослыми, он создал образцовое демократическое государство для сирот, которые называли его «пан Доктор».
Остроумный выдумщик, способный посмеяться над собой, он посвятил себя «детской республике», у которой имелся собственный парламент, газета и судебная система. Вместо того чтобы драться, дети учились кричать: «Я подаю на тебя в суд!» И каждую субботу по утрам суд из пяти детей, на которых никто не подавал жалоб на текущей неделе, разбирал дела. Все правила остались в «Своде законов» Корчака, и первые сто из них посвящены прощению. Он однажды признался своему другу: «Я врач по образованию, педагог по случайности, писатель по склонности и философ по необходимости».
По ночам, лежа на больничной койке, с остатками водки и черного хлеба, засунутыми под подушку, он удалялся на свою собственную планету Ро, где его воображаемый друг, астроном Ци, наконец-то сумел построить машину, перерабатывающую солнечную радиацию в нравственную силу. Применяя свое изобретение, чтобы во всей вселенной наступил мир, Ци жаловался, что машина работает везде, кроме этой «тревожной искры, планеты Земля», и они спорили, стоит ли Ци уничтожить кровожадную, вечно воюющую Землю, и пан Доктор молил о сострадании, указывая на юность планеты.
На голубых страницах соединены вместе чувства, фантазии и опустошающе беспощадные мысли, но Корчак не рассказывал о зловещих событиях в гетто, например о депортации в лагеря смерти, начавшейся 22 июля, в его шестьдесят четвертый день рождения. Вместо описания поднявшейся суматохи и рева моторов, в тот день он написал лишь об «удивительно большой луне», сиявшей над несчастными в «этом несчастливом, безумном квартале».
К этому времени, как видно по фотографиям, его бородка и усы поседели, под живыми темными глазами набрякли мешки; и хотя в теле остались лишь «спайки да боли, грыжи да шрамы»[60], он отказывался бежать из гетто, оставив там детей, несмотря на многочисленные предложения помощи от учеников с арийской стороны. Его удручало, когда он слышал, как голодающие и страдающие дети разговаривают о своих болезнях, «словно старики в санатории», о чем он писал в своих дневниках. Им нужно было найти способ преодолеть боль, и поэтому он подбадривал их, сочиняя молитвы вроде этой: «Спасибо тебе, милостивый Господь, за то, что наделил цветы ароматом, светлячков – их светом и заставил звезды на небе сиять»