Ирина дошла до скалистого берега с шершавыми глыбами. Она всегда была отличная плавчиха. Доплыла до буйков, хотела плыть дальше, но не решилась, вернулась к берегу, потом поплыла обратно в море, до буйков, и опять не решилась поплыть дальше в море, полностью отдаться этому сладостному желанию – уплыть дальше в море. Что-то всегда останавливало ее. Она вернулась.
Дешевые летние туфельки расклеились от морской воды и солнца. Ремешок порвался. Ирина размахнулась и забросила их далеко в море. Далеко-далеко, насколько хватило сил! И решилась. Она нырнула прямо с глыбы и поплыла. Вот и буйки. Ирина вздохнула и поплыла дальше. Далеко в сторону заходящего солнца.
Когда наконец доплыла обратно до берега, солнце уже почти совсем зашло. Темнело. Она, обессиленная от долгого заплыва, с трудом начала подниматься в гору.
Она была уже совсем рядом с домом, когда из-за стволов деревьев вдруг появились два паренька из соседней деревни, взъерошенные, со стеклянными узкими щелками вместо глаз. Те же мальчишки, что когда-то в ее детстве сидели на ветках деревьев около летнего кинотеатра. Как они выросли, но такие же лопоухие и смуглые.
На ней было только легкое платьице на бретельках, мокрый купальник зажат в кулачке.
Они затащили ее в заброшенный дом. Выбитые оконные рамы, осыпавшаяся штукатурка, битое стекло на полу. Через изуродованный дверной проем желтый свет последних солнечных лучей. Развалившаяся скрипящая кровать. Под босыми ногами битый кирпич. Она вырывалась как могла…
– За что?!
– Одна из ваших, из генеральских бросила меня. Сука, стерва. Говорила, что любила. Я бы за нее жизнь отдал. А она посмеялась и улетела. Я вас всех, гадин, ненавижу…
– При чем здесь я? Я за это не отвечаю.
– Все отвечают! Все должны за все платить.
Пружины сломанной кровати впились ей в спину.
Второй, поменьше, от страха так и не смог кончить. Всю измучил!
Очнулась только глубокой ночью. Одна в развалинах, никого нет. В оконный проем светила заблудшая звездочка-сиротка. Ей показалось, что на бледном небе проскользнула тонкая женская фигурка, полупрозрачная, невесомая.
Она добралась в особняк под самое утро. По дороге ее качало и рвало, иногда она падала на колени, но слез не было.
Мать встретила ее усмешкой, навеки приросшей к ее лицу. Ни о чем не спросила. «Мне было уже семнадцать». Ирина тоже не сказала ей ничего. Но эта чужая, бессловесная усмешка матери…
Ирина вернулась на дачу к Мадам уже ближе к вечеру.
Мадам спала в кресле, неуютно перегнувшись через подлокотник, зябко поджав под себя голые ноги.
Снаружи жара, но в огромном, годами не топленном доме затхлая, спертая сырость.