Пока машина мчалась сквозь даль времени и пространства, мы втроем разговаривали о том, как ночь обычно превращается в день. Как эти двое становятся друг другом. И как, вопреки упорству наших усилий, эти противоположности всегда будут пребывать в боренье и никогда не сумеют примириться. Таковы были уроки, что выучили мы, каждый по отдельности, в пути. И выглядывая наружу сквозь холодное стекло «звездного пламени», в порожнюю темноту всеобъемлющей ночи, мы беседовали о том, что видели. О запахах, что испытали. О людях, которых любили. О чудесах, что наблюдали. О томленьях. О влаге. О мимолетном касанье бедра бедром на тесном автомобильном сиденье. Отсюда последовавшее молчанье длилось дольше прочих – заполняя всю машину и забирая нас троих в самое сердце нашего путешествия, очертя голову мимо пустых полей и меняющихся декораций, которых мы пока не могли разглядеть: столбов оград, фермерских домов, неподсвеченных знаков и транспарантов, какие могли бы подсказать нам, что мы приближаемся к городу. В окруженье этой тишины ни Рауль, ни Бесси не чувствовали потребности говорить. Вокруг нас мир повсюду был очень темен. Я туго сжимал рулевое колесо и гнал машину все дальше в ночь.
* * *
Сельская местность снаружи сквозила неувиденной, а настроение в машине постепенно подбиралось от одной крайности тьмы к другой. В нескольких милях дальше по дороге Бесси набрела на шкале на другую АМ-радиостанцию, и мы слушали музыку, покуда та длилась. Когда же мы перегнали последнюю кантри-песню, она вновь выключила радио, и мы втроем принялись распевать под гул двигателя рождественские гимны: сначала мрачные и задумчивые, а затем и бодренькие. Голос у Рауля был силен и чист. У Бесси – ангеличен. Мой шел из того места, которое я не навещал уже много лет. Хоть пенье наше и было приблизительным, еще оно было очень искренним, гимны рвались из нас, как фейерверки в холодную мартовскую ночь, – и когда с этим покончили, мы обратили нашу дискуссию на более непосредственное в жизни: меловые очертанья дыма, воды и истории. Под нами пролетали мили, а мы говорили о пустоте этого пустого шоссе, о неотложке, что умчалась к городу с нашим павшим другом внутри, и о том, как мы поклялись следовать за нею до самых дальних пределов земли. И, конечно же, говорили мы о скорбной доле самого́ нашего друга, об Уилле Смиткоуте, чья собственная бесшабашная погоня за бурбоном и сигарами привела его в столь одинокое место в неведомой больничной палате где-то в необозримом будущем.
– Неправильно это, – сказала Бесси, когда через несколько минут на наше ветровое стекло начал опускаться легкий ручеек. – Человек этот может раздражать, как сам черт. Он потаскан и несозвучен. Его конспекты лекций – анахронизм. Язык у него остер, а воспоминания неточны. Но он заслуживает чего-то получше, чем