– Не знаю, помнишь ты или нет. Лето, когда вы с братом жили у нас.
– Мама училась на адвоката.
– Вы играли на улице. И твой брат, видимо, наступил в собачью какашку. Сам не заметив.
– Смутно помню.
– Потом вы наигрались и вернулись домой. Он идет в кухню, в гостиную, в комнату с телевизором. На второй этаж по лестнице. В ванную. В гараж. Даже в кладовку! Как будто обходит дом с экскурсией! И в каждой комнате – маленький бурый вонючий след.
Я рассмеялся.
– Видишь? Не только ты умеешь придумывать пижонские метафоры.
– Э-хм.
– Я про то говно, которым наследили твой отец и мой чертов братец.
– Да, я понял.
– Твоя мама только начала учиться на адвоката. Получалось, ее студенческий кредит идет псу под хвост? Она остается без дома? Поначалу я стал выяснять, что мог, в Балтиморе. Хотел понять, сколько говна и как далеко они его разнесли. Потом начал подтирать, насколько получалось. Вел переговоры с Налоговым управлением. С истцами по делу. Сэм Шейбон подал в суд на твоего отца, ты это знал?
– Да.
– На родного племянника!
– Славная семейка.
– Извини, – сказал дед. – Он твой отец, ты должен его любить.
– Не должен. Но люблю.
– В общем, где бы я ни оказался, каждую субботу я шел читать кадиш. В Адат-Иешурун или, может, в Б’наи-Авраам в Филадельфии. В Агавас-Шолом в Балтиморе, разумеется. Родеф-Шолом в Питсбурге. Бет-Эль в Сильвер-Спринг.
– Ты водил меня в Бет-Эль.
– Раза два.
На крыше появился мамзер и принялся воровато оглядываться.
– Если честно, не знаю, зачем я это делал. Неделю за неделей тащился на Рейстерстаун-роуд или куда еще для молитвы.
– Наверное, тебе это что-то давало.
– Наверное, я хотел чего-то от этого получить. – Он высунул язык. – Постыдная слабость.
Мамзер осторожно спускался по крыше.
– Только глянь на эту зверюгу.
– Иногда мне хочется просто насыпать ему птичьих семечек.
– Он все равно не будет знать, что с ними делать, – сказал дед. – Решит, что они отравленные.
– Думаешь, он такой умный?
– Он мамзер.
Некоторое время мы оба молчали, и дед закрыл глаза. Он еще раньше сказал мне, что «чувствует солнце костями» и что это «приятно».
– Мы правильно обращаемся со смертью, вот что я скажу, – заметил я.
– Мы – евреи?
– «Делай то, делай се. Не делая этого». Нужно, чтобы кто-то тебе так говорил. Разорви черную ленту, завесь зеркало. Неделю сиди дома. Месяц не брей бороду. А потом одиннадцать месяцев каждую неделю ты ходишь в синагогу, встаешь, и тебе… ну, не знаю.
Дед снова закрыл глаза. Слабый ветерок шевелил его седые волосы.
– Если умирает твоя жена, брат или, не дай бог, ребенок, – сказал он, – в твоей жизни остается огромная дыра. Лучше не притворяться, будто ее нет. Не убеждать себя, как советуют сейчас, что «жизнь продолжается».