— Красиво!
Другой заметил:
— Подождите, скоро будет еще красивее.
Потом они ушли, повернув к тылу, в штаб-квартиры.
Солдат, возвращавшийся в непостижимый хаос войны, чувствовал, как вокруг него и над его головой нависает угроза. На что могло устоять перед великой человеческой лаской, согревшей его душу? Тяжелое впечатление быстро сгладилось. Он даже прибавил шагу, словно спешил к какой-то радостной цели, и тихонько затянул песню.
Упругим, бодрым шагом шел он по дороге, окаймленной щетиной из сломанных и расщепленных деревьев. И даже на этом пути нашелся уголок, живо напомнивший ему в вечерней мгле окраину родной деревни, — стена, в несколько мгновений обветшавшая под залпами орудий, и повисшее на столбе полотнище ворот; тут солдат запел погромче.
Дозорный сторожевого поста, притаившийся в какой-то пещере, увидел, что он идет в столь веселом настроении, поет, размахивает руками, и, сделав ошибочное предположение, счел своим долгом предупредить подгулявшего товарища:
— Осторожней, парень. Сейчас будут ступеньки. Гляди не расквась себе нос.
Солдат спустился в «опорные траншеи», великолепные широкие траншеи, с ровными, в нитку, стенками, и с дощатой обшивкой, пахнувшей свежим тесом. В траншее было полно свирепых и смешливых сенегальцев, а еще больше — жандармов, кадровых солдат жандармских войск, которые из всех французских граждан, годных к строевой службе, меньше всего участвовали в боях. Жандармы в чистеньком, добротном обмундировании и в изобильном вооружении составляли заградительные отряды, имевшие назначение не допускать утечки бойцов с фронта.
Их траншеи именовались «опорными», но все понимали, что это просто остроумная шутка.
Впрочем, как только солдат, возвращавшийся на фронт, сделал шаг по «опорной» траншее, ему наглядно разъяснили смысл ее названия: какой-то черный сенегалец захохотал во все горло, сверкая белыми костяшками зубов, сделал выпад винтовкой и, ухнув, будто подцепил неприятеля на штык, весело крикнул: «Франсуски сольдата».
Новоиспеченный счастливец невольно поморщился и в угрюмом молчании двинулся по этой мерзкой траншее, но как только выбрался из нее и прислушался к тому, что звенело у него в сердце, перестал хмуриться, просветлел лицом и снова запел песню.
А немного подальше потянулись уже настоящие окопы — длинные земляные норы, выходы из которых стерегли в засаде удобно расположившиеся жандармы и бедняги-сенегальцы, прирученные, порабощенные слуги. В бесконечном сплетении глубоких канав, где стоит вечный полумрак, где густо пахнет сырой землей, человек отрезан от всего мира и все же вступает в какой-то грозный загадочный мир. Он идет от поворота к повороту, задевая плечами за стенки ходов сообщения, становится пленником бесконечно длинных земляных коридоров; бесформенная громада земли гнетет его, давит, стесняет дыхание в груди.