— Я убил его с пьяных глаз. Не напейся я — разве б я его убил!
Вот беда-то какая! Ну, откуда он взял, что это немец? Ниоткуда. Просто так, с бухты-барахты: лезет солдат по обрыву с берега реки, — стало быть, немец, вот он и выпалил по нему в упор. А ведь даже в темноте, ночью, ни за что не спутаешь своих с чужими. Это все вино, будь оно неладно!
Бютуар снова опустился на землю. Невыразимый ужас и отчаяние терзали его. Ему казалось, что перед ним разверзлась бездна, он молил небо сжалиться над ним, его бросало то в жар, то в холод. Что делать, как быть? Первым его движением было — броситься на пост и во всем признаться. Он встал, шагнул раз, другой, третий. Он знал, что сказать сержанту, — эти слова вертелись у него на языке:
— Сержант, я последняя скотина, нет мне прощения!
Но тут же какая-то неодолимая сила заставила его вернуться к телу убитого. Он бросился на землю рядом с ним, трогал его руками, тряс его, приподнял с земли, прижал к себе.
С каким-то исступлением Бютуар пытался согреть его в своих объятиях, попробовал доставить труп на колени, лицом к себе, но мертвец уже окоченел и не гнулся, как деревянный.
В это мгновение Бютуар вспомнил свою Адель и, при мысли о том, что больше ее не увидит, застонал еще громче. Он достал из кармана ее фотографию, разорвал и отшвырнул клочки далеко прочь: пусть ничто уже не соединяет бедную женщину с таким чудовищем, как он. Потом Бютуар начал клясть на чем свет стоит виновника своего несчастья, Гедеона — дежурного, который купил ему вина: ведь это из-за него он напился! Но вскоре бедняга умолк и тихо заплакал.
Однако мгновение спустя в его голове блеснула новая мысль, и бешеная ярость закипела в нем. Бютуар вскочил, сорвал с пояса флягу, швырнул ее наземь, проткнул штыком и начал топтать ногами, словно свое собственное сердце. Из пробитой фляги, где еще оставалось немного вина, натекла красная лужа. И снова он метался взад и вперед, кружил на одном месте. Его осаждали страшные мысли, ничто уже, ничто не могло его спасти, как осужденного на вечные муки грешника.
Иссиня-черное небо побледнело. В воздухе разлился тусклый молочный свет. И под этим белесым, словно мукой запорошенным небом нестерпимо ярко сверкнула на запястье опознавательная бляха: «Бютуар Адольф, 1905 г.». Содрогаясь от отвращения к самому себе, он подумал, что теперь эта бляха с его именем и годом призыва стала клеймом убийцы. И вновь перед его глазами встал родной дом, который теперь осиротеет.
Небо еще больше посветлело; деревья длинными вереницами спускались к проклятому месту.