— Не знаю. Мы с Ритой расстались.
— Как! Что ты говоришь? Не может быть!.. Такая любовь. Вы же были чудесной, идеальной парой!
— Мы больше не любим друг друга.
— Неужели… Она умерла, Андреас?
— Нет. Рита жива.
— Скажи…
— Это все из-за венгерских тюрем.
— Да, знаю, вы оба сидели в тюрьме, но ведь недолго.
— Недолго? Целых полгода!
— Вас били? Ранили, может быть?.. Ты отворачиваешься, Андреас. А, кажется, я догадался: ее изуродовали?
— Нет. Во всяком случае, не так, как ты думаешь.
— Ради бога…
— Когда мы попали в тюрьму, капитан де Пронэ, которому мы внушали такую ненависть, что он приходил в бешенство при одном взгляде на нас, сказал: «Значит, вы любите друг друга? Ну что ж…»
— «Мы вас посадим отдельно…» Да?
— Наоборот. Он сказал: «Мы свяжем вас вместе».
— И что же?
— И нас скрутили вместе веревками по поясу, поверх одежды.
— А дальше?
— А дальше… День за днем, ночь за ночью. Понимаешь? Нет, ты не можешь понять. Сначала мы решили, что нам предстоит умереть вместе, и тугие путы были нам сладостны, потому что наши сердца бились рядом и мы могли смотреть в глаза друг другу. Но нас связали не для того, чтобы убить, а чтобы мы жили так.
— Тем лучше.
— Нет, тем хуже!
— Не понимаю.
— Я же говорил, что тебе не понять. Прежде и я сказал бы так же, как ты. Вам не понять, что это такое: все время видеть перед собой одно и то же лицо, если только не закрывать глаз, и все время чувствовать на своем лице чужое дыхание, если только не выворачивать себе шею, чтобы хоть немного отвернуться в сторону. Наши лица находились так близко друг от друга, что между ними нельзя было бы просунуть ладонь. Вначале мне казались прекрасными эти глаза, такие большие, словно я видел их сквозь увеличительное стекло, глаза, которые мигали, смежая длинные ресницы, и эти губы, такие близкие, что стоило мне чуть качнуться вперед, как мои губы прижимались к ним. Но потом… потом… Ты знаешь…
— Ты покраснел, Андреас.
— Да, я сгораю от стыда при одном воспоминании. Два тела, сцепившихся вот так…
— Мне больно, Андреас! Отпусти мои плечи. У тебя не пальцы, а когти.
— Это чтобы ты хоть что-нибудь понял.
— Но вы двигались, ходили?
— Да. Замолчи. Я не хочу вдаваться в подробности.
— Разумеется, но…
— Замолчи. Дни, ночи, недели, месяцы!
— Но, Андреас, самая обыкновенная жалость…
— Вещи уничтожают жалость, любое доброе чувство.
— Андреас, твоя подруга не была вещью.
— Нет, была — враждебным грузом. В первую неделю мы говорили друг другу: «Да полно тебе, это все пустяки…», «Бедняжка, я так тебя люблю! Не бойся меня… Все, что нужно забыть, забудется…» — и так далее. Но мало-помалу жалость и любовь заглохли, подавленные отвращением, уверенностью в том, что ничего не забудется.