Сокровищница ацтеков (Жанвье) - страница 14

Когда на следующий день мы с Пабло собирались вернуться в Морелию, деревня Санта-Мария была погружена в печаль. Жители сообщили нам о смерти кацика; он упал на камни в горах и, будучи стар и слаб, убился до смерти. Меня попросили передать доброму падре, чтоб он поспешил в Санта-Марию похоронить его по христианскому обряду. Признаюсь, мне стало смешно, хоть я и обещал исполнить в точности свое поручение. Ясно, что умерший оставался самым ревностным язычником, преданным своей вере, и я предвидел, что после отпевания в церкви он будет предан земле со всеми языческими обрядами. Но, разумеется, мне это было все равно; я давно знал, что индейцы только для виду исповедуют нашу веру.

Конечно, в качестве страстного археолога я был готов отдать бог знает что, только бы присутствовать при погребальной церемонии, в которой фра-Антонио не будет принимать участия, но это оказывалось невозможным. Мне пришлось бы употребить слишком много хитрости, чтобы пробраться на то место, куда я попал вчера нечаянно, и потому я безотлагательно уехал из индейской деревни, бесконечно радуясь своему открытию. Я так ревниво берег странное наследство, завещанное мне умирающим кациком, что, только вернувшись благополучно в Морелию и запершись в комнате своего отеля, отважился рассмотреть странный талисман. Этот мешочек, шести дюймов в квадрате, плотно зашитый со всех четырех сторон, был сделан из змеиной кожи и снабжен ремешком из того же материла, чтобы носить его на шее. Мои руки дрожали, когда я распарывал крепкие стежки из растительных волокон, а потом вынул из мешочка сверток бурой бумаги, сделанной из растения магей, какую употребляли древние ацтеки. Когда он был развернут, я увидел перед собой лист приблизительно двух футов в квадрате, на котором была нарисована потемневшими красками курьезно извивавшаяся вереница фигур и символов. Мои познания на этот счет были довольно ограничены, и я мог только догадаться, что этот рисунок изображал в историческом и географическом смысле странствие какого-нибудь племени; с первого же взгляда мне стало ясно, что это не походило ни на одну из знаменитых живописных грамот, изображающих странствие ацтеков из Кулиакана в Мексиканскую долину, а затем по этой долине до конечного пункта их пути в Теночтитлане. Не оставалось сомнения, что этот рисунок разнился ото всех существующих документов подобного рода, и я почувствовал справедливую гордость при мысли о том, что в три месяца моего пребывания в Мексике мне удалось найти этот единственный и неоценимый экземпляр. У меня тотчас явилось естественное желание показать свою драгоценную находку дону Рафаэлю, чтобы послушать его объяснения (потому что он продолжал прилежно заниматься изучением живописных письмен ацтеков, которое было так успешно начато покойным сеньором Рамиресом); кроме того, мне хотелось поскорее обрадовать его своим удивительным открытием. Когда я поднял мешочек, чтоб положить туда обратно сложенную бумагу – мысленно я уже видел ее опубликованной всему свету под именем Codex Palgravius и воспроизведенной в виде факсимиле в моей книге: «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба» – как вдруг из мешочка выскользнул какой-то блестящий предмет и со звоном покатился на каменный пол. С любопытством засматривая это новое сокровище, я увидел перед собой золотой кружок, приблизительно такого же объема и толщины, как мексиканский серебряный доллар; на нем была грубо выгравирована любопытная фигура. Она, очевидно, представляла именной девиз ацтеков, обозначающий на их старинных живописных грамотах различные линии царских династий. Этот именной девиз был мне незнаком: как я уже сказал, письмена ацтеков не изучались мной до того времени с достаточным тщанием, так что многих царских имен я мог совсем не разобрать; но что этот золотой кружочек был тот самый знак, о котором упомянул умирающий кацик, придавая ему такое странное значение, в этом нельзя было сомневаться. Обрадованный новым открытием, я поспешил с моими сокровищами в музей, и восторг дона Рафаэля при виде их был так искренен, как только я мог желать. Его обширные познания по этому предмету помогли ему в один вечер в достаточной степени разобрать мой документ, и, по его словам, эта бумага имела необыкновенную историческую ценность. В кодексе Батурини, как известно, есть много важных пропусков, которых не мог пополнить ни этот замечательный ученый, ни другие археологи, заслуживающие доверия. Все эти пробелы можно объяснить только тем, что летописец странствия ацтеков нарочно выпустил несколько фактов из своей живописной летописи. Дон Рафаэль был немало поражен, когда убедился, что добытый мной документ, бесспорно, пополнял скрытые факты в самом длинном из этих необъяснимых пропусков; это не было одним предположением с его стороны, но очевидной достоверностью. Он велел мне внимательно всмотреться в кодекс Батурини, в рисунки, предшествовавшие и сопровождавшие вышеупомянутый пробел, а потом указал мне те же самые рисунки – в начале и в конце моего собственного кодекса – несомненно, помещенные здесь с той целью, чтобы секретная грамота могла быть включена в обнародованную грамоту о странствиях племени ацтеков.