А Григорий никуда не выходил, хоть ему этого никто не запрещал. Он так и просидел у себя в комнате, терпел. Даже пружинами скрипеть боялся. А как хотелось курить!
Вечером они опять пришли и запечатали входную дверь в квартиру. А потом забили досками для верности. Вернулись, сели в автозак, и вместе со всеми караульными уехали. Григорий сразу осмелел! Но, правда, подождал ещё десять минут (засёк время по будильнику), а после встал и вышел в коридор, сходил в уборную, потом на кухню, к крану, и попил воды. А света не включал, конечно, потому что мало ли! После походил по коридору. Двери у соседей были где открыты, где закрыты, где полуоткрыты, но он никуда не зашёл, не решился. Даже папирос не стал искать, хоть знал, что у Митрича всегда запас, курить очень хотелось, прямо уши пухли, а вот не зашёл! А вернулся к себе, сел с ногами на кровать, подложил под бок подушку…
И заснул!
А когда утром проснулся и захотел выйти, дверь не поддалась! Она была забита накрепко гвоздями, гвозди торчали насквозь, и ещё даже ключ торчал с той стороны. Как он мог проспать такое?! Чертовщина какая-то, думал Григорий, ходя взад-вперёд по комнате, как теперь быть, сдохнуть здесь с голоду, что ли? Или от жажды? Или от чего ещё? Одно только было в радость – это что ни автозака, ни тех людей с винтовками во дворе нигде видно не было.
И так же и жрать не было ни крошки, и он целый день не ел. А после второй день, и третий. И так далее! А ох как хотелось жрать! Кишки как огнём горели, будто огонь их высасывал. Сядешь – болит. Встанешь – болит ещё сильней. Григорий ходил взад-вперёд, держался за живот и только тем себя и успокаивал, что это хорошо, что нет жратвы, а то куда бы ходил по нужде? За шифоньер, что ли? А так не надо ходить, и за шифоньером чисто. Да только что ему та чистота, яростно думал Григорий, а лучше дали бы хлеба кусок! Стакан воды! И папиросу! Даже сперва папиросу, а уже после хлеб и воду, думал он, курить хотелось очень сильно, прямо слюна текла, не мог её остановить. Но ни окурка нигде не было, он же все углы проверил – и напрасно. Да и спичек, кстати, тоже уже не было, коробок пропал куда-то, он его тоже искал, обыскался. Вот порой и подмывало, смеху ради, открыть форточку и прокричать…
Да! А там, под окном, после того как увезли соседей, только в первый день никого не было, а после опять обустроили пост – часового с винтовкой, и каждых два часа его сменяли, чтобы всегда был бдительным. Вот у него и попросить:
– Солдатик! Подкинь папироску!
Но не просил, конечно, не решался – ни папиросы не просил, ни хлеба ни воды. Ходил по комнате туда-сюда, туда-сюда. Сядет, посидит и снова ходит. И не устаёт! И пол под ним уже почти что не скрипит. Уже даже шагов почти не слышно! А что, он думает, конечно, он же вон как исхудал, одни кожа да кости, уже даже кожа почти что прозрачная. И дальше думает: и это очень хорошо, я же, когда стану совсем прозрачным и невидимым, смогу везде пройти, через любую стену! И я тогда выйду отсюда во двор, прямо мимо часового, и в ту арку, и на улицу, и в магазин! И там, невидимый, ничего платить не буду, а возьму любую пачку, хоть самых дорогих, хоть «Герцеговину-флор», и шведских спичек! И накурюсь до одури! Так он сидел возле окна на табурете, смотрел во двор, на арку, думал, думал…