Наконец она выбрала минуту и быстро вышла из комнаты.
— Итак, господа, мое слово свято, зарабатывайте обещанную награду!
— Она будет моей! — прорычал Доннершварц.
Бернгард не успел выразить в свою очередь надежду, как в комнату быстро вошел Гритлих в венгерском коротком костюме, обшитом шнурами. На ногах его были зеленые сафьяновые полусапожки с красными отворотами и серебряными нашивками, на боку мотался охотничий ножик, на черенке которого была золотая насечка, в одной руке его была короткая нагайка, а в другой шапка с куньей оторочкой и мерлушьим исподом.
Он учтиво поклонился гостям и особенно почтительно фон Ферзену.
— Браво, Гритлих, — воскликнул фон Ферзен, — мы видели твою удаль. Ты достоин того, чтобы тебе носить шпоры…
Доннершварц не дал фон Ферзену договорить, оттащил его в сторону и стал что-то нашептывать.
Бернгард дружески пожал руку Гритлиху и стал восхвалять его искусство, на что тот вежливо откланивался.
Вдруг фон Ферзен жестом руки подозвал к себе юношу, пристально взглянул на него, погладил свою бороду и с усилием сказал:
— Гритлих, скоро у нас будет резня с земляками твоими.
— Очень сожалею, благородный господин мой, что соседи не живут мирно между собой, — отвечал он выразительно.
Фон Ферзен замолчал, видимо, не находя слов, но Доннершварц продолжал за него:
— Ты русский, следовательно, должен убираться отсюда.
Гритлих с презрением взглянул на него, но не ответил ни слова.
— Слышишь ли ты, — продолжал Доннершварц, — господин твой приказывает тебе поскорее убираться из замка, пока рыцари не выбросили тебя из окна на копья.
— Как, разве вы нанялись говорить за него?.. В таком случае я останусь глух и подожду, что скажет мне благородный господин мой, твердым, ровным голосом отвечал Гритлих.
— К несчастью, это правда, — с дрожью в голосе произнес фон Ферзен, я люблю тебя, Гритлих, и ни за что бы не расстался с тобой, но все рыцари, защитники и союзники мои, требуют этого… Я отпускаю тебя.
Несчастный юноша низко опустил голову и стоял, как пораженный громом.
Все молчали.
— Неужели ты так не любишь своей родины, что возвращение печалит тебя? — спросил после некоторой паузы фон Ферзен.
— Родины! — с жаром воскликнул юноша. — Хотя я мало знаю ее и воспитан вами, но отдам за нее всю кровь мою. Я сильно привык к Ливонии и забыл мою родину, и за это Бог карает преступника.
Он остановился, но через минуту начал снова сквозь слезы:
— Нет, я прав, она отвергла меня: родители мои убиты палачами, которых я должен называть своими земляками, мы с ней квиты. Теперь для меня все равно, смерть для всех стелет одинаковую постель, хотя и в разной земле.