– На фюрера совершено покушение, – безо всякого перехода, без какой-либо попытки хоть как-то подготовить Браун к этой страшной новости, брякнул он. – Какая-то мразь подложила бомбу прямо ему под стол. Один из офицеров погиб. Несколько ранено. Но сам фюрер, с благословения Бога, уцелел.
Ева обмерла от неожиданности, в ужасе отступила на шаг и, едва удержавшись за кончик стола, осела на стул.
– Бомбу? – тихо спросила, она, глядя на фон Кефлаха расширенными от ужаса глазами.
– Бомбу, бомбу… – с убийственной простотой подтвердил тот. – Какие только способы они уже не избирали. Когда-нибудь мы узнаем всю правду о них и ужаснемся.
– Прямо под стол, за которым он сидел?
– Дубовый стол его, очевидно, и спас.
– Это правда? – со всепрощением богоматери гладила Ева руку штандартенфюрера. – Сейчас вы, конечно же, говорите правду: он жив? – с надеждой заглядывала ему в глаза.
– Так все говорят.
– Что он жив?
– Кто-то умер от ран, кто-то покалечен. Но фюрер, как всегда, спасен. Как всегда. А значит, и мы тоже спасены. Слишком уж крепко связаны.
– Но раны-то у него есть, – не воспринимала Ева страхов эсэсовца.
– Это похоже на чудо, но ран нет. Так мне сказали.
– Это и есть чудо, – с упрямством юродивой гладила его руку рейхсналожница. – В том-то и состоит настоящее чудо. Столько врагов у него, столько иуд предает, столько убийц подсылают, но фюрер остается с нами.
Ева замедленно, словно лунатичка, поднялась, постояла напротив подхватившегося штандартенфюрера в беспросветном забытьи и негнущимися ногами пошла к двери.
– Я буду слушать приемник, фройлейн Браун. Как только фюрер начнет свое обращение к народу…
– Он будет обращаться к народу? – остановилась Ева.
Штандартенфюрер пожал плечами.
– Без этого, думаю, не обойтись.
– Об этом было объявлено?
– Нет. Но в таких случаях всегда обращаются к народу.
– Народ, плодящий стольких убийц и завистников, недостоин того, чтобы в эти страшные минуты фюрер обращался к нему, господин фон Кефлах. Вот в чем состоит истинная трагедия нашего фюрера.
Она повернулась лицом к начальнику охраны, и тот увидел, что страх и растерянность уже смыты с него. Перед ним твердое, суровое лицо женщины, вполне уверенной в том, что она достойна именоваться фюрершей, а значит, судить о достоинствах и недостатках своего народа.