Они брели вперед, и шаг их не нарушал могильной тишины равнин, сверкающих мертвенным блеском снегов под пепельно-серым небом. Вьюга бушевала на полях, налетала на сомкнутую колонну, окутывала ее снежным вихрем, затихала на миг, и люди снова плелись по своему безотрадному пути, не отбивая такта, не соблюдая мерного ритма военного шага. Они брели, не обмениваясь ни словом, ни взглядом; шли плечо к плечу день за днем, не поднимая глаз от земли, словно погруженные в безнадежные думы. В безмолвной, черной сосновой чаще слышалось только потрескивание веток, отягченных снегом. Часто от зари до зари никто во всей колонне не произносил ни слова. Это было похоже на шествие мертвецов — эти бредущие трупы, пробивающиеся к далекой могиле. Только налеты казаков воскрешали в их глазах некоторое подобие воинственной решимости. Батальон поворачивал кругом и выстраивался в боевом порядке или становился сомкнутым строем, а сверху без конца, без конца сыпались снежные хлопья. Кучка всадников в меховых папахах, с длинными пиками наперевес с криками «Ура! Ура!» носилась вокруг этого ощетинившегося строя, откуда с глухими раскатами, прорезая густую снежную завесу, вылетали сотни огненных вспышек. Через несколько минут всадники исчезали, словно подхваченные вихрем, а Священный батальон, настороженно застыв в одиночестве, среди бурана, слышал только завыванье ветра, пронизывающего до самого мозга костей. Со слабым возгласом: «Vive l'empereur!»[2] — он снова двигался вперед, оставляя позади несколько безжизненных тел — крошечные черные точки среди белой пустыни снега.
Хотя они нередко шагали в одной шеренге или, отстреливаясь, стояли плечо к плечу, оба офицера теперь не замечали друг друга отнюдь не из враждебного умысла, а поистине из полного равнодушия. Весь запас их душевной энергии уходил на то, чтобы противостоять страшной враждебности окружающей их природы и гнетущему чувству непоправимого бедствия. Они до самого конца считались самыми бодрыми, больше всех сохранившими стойкость духа во всем батальоне. Их мужественная жизнеспособность окружала их в глазах товарищей ореолом геройства. За все время они обменялись, может быть, двумя-тремя словами и то случайно, за исключением одного дня, когда, отстреливаясь, впереди всех от конного разъезда в лесу, они оказались отрезанными от батальона небольшой кучкой казаков. Десятка два усатых, обросших щетиной всадников в меховых папахах, потрясая пиками, носились вокруг них в зловещей тишине. Но ни тот, ни другой офицер не собирался сложить оружие. И тут-то полковник Феро, вскинув мушкет к плечу, неожиданно сказал хриплым, ворчливым голосом: