Светловолосая невольница шевельнулась в третий раз за последнюю четверть часа. Обычно – и это его в ней удивляло – могла она становиться частью обстановки настолько же хорошо, как, скажем, стул, на котором он сидел.
– Ты из-за чего-то переживаешь, драгоценнейшая?
Она даже не взглянула на него, что любому другому – мужчине, женщине или ребенку – стоило бы глаз. Но не ей, чье прикосновение вернуло ему молодость и кто предостерег его, чтобы следил за северо-западом своей державы.
Она смотрела в темноту с неким напряжением, словно пытаясь пронзить ее взглядом. Ее рука чуть двигалась.
– Узел… – прошептала она. – Формируется узел. Вся битва сворачивается вокруг единственной точки…
Он засмеялся ласково. Женщины…
– Нет, драгоценнейшая, битвы – это не ткань, они не сворачиваются и не разворачиваются вокруг каких-то узлов. Это соревнование силы воли и опыта вождей, а еще – мужества воинов.
Она наконец повернулась в его сторону, лицо ее было бледнее, чем обычно, и странно замершим.
– Я не одна из твоих певцов, мой господин, я не запишу эти слова, чтобы стали они свидетельством твоей мудрости. – Она использовала язык Вольных Племен, формальный и несколько чрезмерно торжественный. – Но, когда битва проиграна, армия разбегается, верно? А когда разбегается армия, сперва разбегается одно Крыло, так? А когда разбегается одно Крыло, сперва бросается в бегство единственный а’кеер. А чтобы сбежал он, в нем должен найтись один воин, чье сердце первым оробеет и кто первым повернет коня. Я права, мой господин?
Ему не понравился ее тон, но в целом для женщины говорила она мудро.
– Права, майи.
Йавенир назвал ее прозвищем, которое само по себе было ласковым напоминанием. Майи – баловень, вещь, собственность. Она поняла и сразу сделалась покорна.
– Прости, господин, – поклонилась она, но продолжила: – Но, когда бы нашелся кинжал, что воткнулся бы в сердце того воина перед самым его бегством, возможно, а’кеер, Крыло и вся армия продержались бы на поле боя на минуту дольше, и, может, потому проиграл бы враг. Если бы сейчас из тьмы прилетела стрела и воткнулась в твое сердце, разве битва не закрутилась бы вокруг этого места? Хаос и паника отсюда распространились бы во все стороны и охватили бы всех твоих воинов. Ты стал бы узлом.
Она редко говорила так много, но он позволил, поскольку были они одни, ближайшие стражники стояли шагах в тридцати, а потому никто ее не слышал. Кому-то другому за саму мысль о том, что он, Отец Войны, Сын Галлега, может погибнуть от обычной стрелы, Йавенир приказал бы вырвать язык и бросить псам. Некоторых слов нельзя было произносить.