Жизнь в заточении ставила перед Мартином неожиданные задачи. Он приспособился к различным неудобствам, ядовитый страх понемногу стал утихать, и чувство униженности тоже ослабло с течением времени. Невероятно, но самым страшным испытанием оказались невыносимая скука и одиночество, представлявшие наибольшую угрозу рассудку.
День и ночь были неразличимы. Без каких бы то ни было временных ориентиров все часы слились в один. Мартин существовал словно в круге чистилища; лёжа в кишащей крысами комнате, он не знал, когда его ожидает новая пытка.
Он спал столько, сколько мог проспать; сон дарил блаженное забвение. Ему часто снилось, что он дома; тогда он чувствовал под головой мягкость подушки, ощущал, как вздымается и опускается грудь Поппи во сне, и слышал, как молочник гремит бутылками в безбожно ранний утренний час. В первые бессознательные секунды пробуждения Мартин не мог понять, где сон, а где реальность.
В самые тяжёлые минуты безысходность становилась гневом. Отчаяние вскипало в Мартине, рвалось наружу в гортанном крике «Сукины дети!», ничтожном бунте против заточивших его здесь. Этот крик напоминал охранникам, что перед ними человек, мужчина, у которого были прошлое и будущее, пока, по их вине, его вера в лучшее не сменилась страхом. Мартина злило, что он оказался здесь не случайно – кто-то выбрал именно его для осуществления своих планов.
Это была странная двойственность. Мартин никогда раньше не оказывался в полной изоляции, никогда не был один, во всяком случае, в течение такого ощутимого временного отрезка. Но внимательный, испытующий взгляд, по меньшей мере, одной пары глаз едва не сводил его с ума. Ничего не говорившие глаза смотрели на него с разных лиц, но их взгляд выдавал одну и ту же жгучую ненависть. Этот непрестанный надзор удивлял Мартина – что он, по их мнению, может сделать? Прогрызть ход в кирпичной стене? Даже если он и смог бы дотянуться до окна, оторвать от заколоченной рамы доски он был бы не в состоянии, как и выжить в одиночку за пределами этих четырёх стен. Говоря языком, понятным его армейским приятелям, он оказался по уши в дерьме.
Были необычные моменты, в которые происходила «смена караула», как называл её Мартин. В такие моменты он оставался один, и это было наслаждением. Он слышал голоса мужчин за дверью, слышал, как они бормотали, сдавая и принимая пост, хлопали сандалиями на кожаной подошве, щёлкали затвором оружия, но ничего не видел и чувствовал себя в каком-никаком уединении. Не то чтобы Мартин мог наслаждаться им в полной мере, его тело не способно было нормально функционировать, и от одной только мысли, каким разбитым, беспомощным оно стало, Мартина охватывала тоска.