– Смотрите-ка, – промолвил дон Гонсалес, – а ей весело с ним. При мне она была недотрогой, а тут целуется у всех на виду, и ничего!
– Юлдуз-ага очень полюбила Халиль-Султана, – вздохнул Мухаммед, этим вздохом как бы выражая сочувствие писателю. – Царевич такой веселый, неистощимый на разные выдумки человек. А женщины глуповаты, предпочитают умным и образованным мужчинам таких, которые без конца что-нибудь придумывают, тискают и тормошат.
– Какое неблагозвучное имя – Юлдуз-ага, – сказал де Клавихо.
– Халиль-Султан придумал, – пожал плечами Аль-Кааги.
– Что оно означает?
– Сударыня утренняя звезда.
– В переводе красиво, – вздохнул дон Гонсалес, затем посмотрел на кувшин с вином и решительно заявил: – Напьюсь! Давайте, Мухаммед, пить!
И они стали пить вино, да так лихо взялись за это дело, что очень скоро ни тот, ни другой лыка не вязали. Дон Гонсалес лежал головой на коленях у фракийки Диты, целовал ее ладонь, плакал и говорил:
– Нукнислава! Зачем ты бросила меня? У тебя такая сладкая ладонь, а ты целуешься с этим юношей, хоть он и внук сеньора Тамерлана. Он балбес, Нукнислава, балбес! Брось его и вернись ко мне!
А Мухаммед осоловело смотрел на то, как выводят натертого фосфором слона, светящегося в темноте огромным призраком, и думал: «Куда же это мне надобно было бежать, как только стемнеет?..» Он никак не мог вспомнить о свидании, назначенном ему самою кичик-ханым в шатре под чучелом журавля. Выпив очередной кубок сладкого шемаханского, он решительно качнул головой и сказал:
– Вот сейчас пойду, встану перед ним и скажу: «Мы любим друг друга! Хочешь – свари нас обоих в кипятке и сожри! А лучше – отпусти нас на все четыре стороны».
– Мухаммед Аль-Кааги, – обратился к нему подошедший минбаши Джильберге, – вы, кажется, пьяны?
– Ничуть, – мотая головой, отвечал Мухаммед.
– Вы в состоянии следовать за мной?
– Опять следовать? Опять язык есть? Н-не хочу!..
– Вы можете стоять на ногах и ходить?
– П-жал-ста! – И Мухаммед встал и сделал несколько шагов.
– Отлично. Пойдемте.
– Куда?
– Лучше, если вы не будете задавать никаких вопросов.
– Слуш-сь!
Джильберге подхватил Мухаммеда под мышки и поволок за собой. Вскоре Мухаммед увидел, что они идут по тускло освещенным улицам орды. Смутное подозрение закралось в душу пьяного дипломата.
– Нельзя задавать вопросы? – спросил он у Джильберге.
– Между прочим, то, что вы сейчас сказали, это тоже вопрос, – усмехнулся немец.
– Понял, – буркнул Мухаммед и на некоторое время вновь отключился, только ноги его передвигались сами собой. Очнувшись в следующий раз, он увидел луну, молодую и ясную, а на ее фоне силуэт журавля на вершине шатра. Что-то такое припомнилось ему, но что именно… Еще через мгновенье он очутился внутри шатра. Там горел маленький огонек лампадки, почти ничего не освещающий в интерьере.