— Один сценарий — уж такая дребедень! А название? Только кретину придет в голову так назвать фильм — «Блэк энд Уайт на берегах Вёртер-Зе!» И еще эта — как ее там? — со своим сотрясением мозга! Я сам чуть в ящик не сыграл с переломом ребер!
Теперь по непонятной причине частенько барахлили микрофоны, капризничали усилители, давая то слишком громкий, то слишком тихий звук, да и публика стала не та, что раньше.
— Просто смех берет, что творится! Какой-то ублюдок полицейский огрел меня дубинкой, то-то их все и ненавидят, подумаешь, уж и попеть нельзя, а пить я имею право, где хочу, когда хочу и с кем хочу! — Что он и делал чуть ли не каждый день. Но его причуда коллекционировать бумажные салфетки все еще оставалась повальной модой. Впрочем, и пластинки его тоже пока держались в списке лучших шлягеров.
Как-то он явился в «Штадтхалле» пьяный в дым, а потом две недели капли в рот не брал. Его пригласила церковная община в Лерхенфельде, он выпил со священником по стаканчику вина, а после на улице Гюртель наклюкался в одиночку и лишился нескольких тысяч шиллингов, потому что сказал: «Со мной ляжет любая». Он сказал: «Рок-н-ролл стал слишком заумен» — и выучился играть на гитаре. Он раздавал автографы в магазинах Гернгросса, рекламируя средства от пота, и почему-то вдруг вспомнил Биргит, плакат над ее кроватью: «Live fast — love much — die young!»[12] Наверняка она неплохо устроилась в жизни, хотя за все это время он ничего о ней не слышал. Зато от Кристины как-то пришло письмо, он велел секретарю послать ей свою фотографию, на которой собственноручно написал «сердечное спасибо» и чуть ниже «Ромео», без «твой»; на том их переписка и кончилась. Теперь с ним была некая Марго, которая звалась Грета и требовала меховую шубу. Его снова пригласили выступить в Подерсдорфе, но он отказался. В Граце он выступал с распоследними девками из кордебалета, вслед за каким-то маэстро, пиликавшим на скрипке; один критик написал: «Ромео становится однообразным».
Многие видели корень зла в раннем и стремительном успехе, в деньгах, текших к нему рекою, в шикарных спортивных автомобилях, фантастически дорогих путешествиях, в шумных попойках до четырех утра и, наконец, в женщинах.
Женщины и вправду были у него непотребные: с вызывающими красками на лице и в голосе. Поначалу это были эдакие расфуфыренные кошечки, бывало, он крутил сразу с двумя или тремя, и каждая выкачивала из него все, что ей было нужно. От баров в центре города было рукой подать до Пратерштрассе, но к тому времени он уже не пел. Ему капали еще кое-какие деньжонки от продажи пластинок — их как раз хватало на кафе «Будапешт». Однажды, когда он сидел за столиком с одной из этих девок и показывал ей свои фотографии, он сказал: