— Долорес?
— Лисея, — ответил я.
Мерседес кивнула головой с видом глубокого удовлетворения и сказала:
— Вот свинья! — А после небольшой паузы добавила холодно, с остротой бритвенного лезвия и с несказанной грустью: — Я, я это придумала, а они пошли по моим стопам. Но первая придумала я.
Тут она сняла туфли, с туфлями в руках пошла в соседнюю комнату и принялась бить ими Лисею по лицу. А я схватился за свою фляжку, но не успел поднести ее к губам, как меня вырвало. За стеной шла потасовка, раздавались вопли, а я тем временем начал упаковывать свои чемоданы.
Вернулась Мерседес, совершенно обессиленная, села на кровать и сказала:
— В конце концов, мы ведь тоже должны на что-то жить.
Я не ответил ей, а кончив сборы, пошел в ближайшее кафе и вызвал по телефону такси. Потом снес чемоданы вниз, в переднюю, и зашел к старику. Он сидел на диване, совершенно подавленный, и перебирал пальцами бахрому пледа.
— Что вам угодно? — спросил он, не глядя на меня.
Этого я и сам не знал; пока я раздумывал в поисках ответа, он опять спросил:
— Сколько там было?
— Две тысячи пятьсот.
Он вынул бумажник, помусолив пальцы, извлек из него деньги и положил рядом с собой на диван, а я подошел и взял их оттуда. Он не шевельнулся, только сказал:
— Я сразу вас раскусил, с первого дня раскусил — вы мелкий, гнусный вымогатель.
Я повернулся и вышел; открыл наружную дверь и поставил рядом с собой чемоданы.
Мерседес стояла, прислонясь к косяку, и не сводила с меня глаз, а я только раз мельком взглянул на нее, на ее бледное лицо с накрашенным ртом — от уха до уха, с накрашенными бровями — от уха до уха: элегантная шлюха с хорошо стянутой талией, а на самом деле — такой же урод, как ее папаша. Тем временем из кухни несся вопль:
— Закройте дверь, сквозит!
Наконец подъехало такси, и я протиснулся между дверным косяком и бедрами. В маленькой гостинице случайно оказалась свободной та самая комната, в которой я останавливался тогда, полтора года назад, и я почти всю ночь проплакал в подушку.
Назавтра, ближе к вечеру, я отправился к доктору Цаару, и этот изящный пожилой господин заявил:
— Ведь я недвусмысленно дал вам понять, что в этом деле уже ничего добиться нельзя.
Он сидел рядом со мной, подперев голову сплетенными в пальцах руками; в пепельнице тлела недокуренная сигарета.
— Он всегда жил только ради своих дочерей и к старости свихнулся на этом. Я полагал, что вы это заметили. — И уже в дверях, прощаясь со мной, изящный пожилой господин добавил: — Он тяжело болен, надо было его щадить.
Теперь уж я совсем не знал, что бы еще предпринять. Все дни напролет я просиживал в недорогих кафе, а когда мои часы и черный костюм надолго застряли в ломбарде, просто сидел в парке, считал проезжающие машины или капли дождя и все время в бессильной злобе думал: «Тайну она унесла с собой в могилу». Может быть, я при этом добавлял: «Как вносят чемодан в купе». А может быть, еще: «Надо только хорошенько копнуть».