7
Я даже не знал, где ее могила, а у кладбищенского сторожа память заработала лишь после того, как я ее слегка подмазал. Я разорвал пополам стошиллинговый билет — я только что опять побывал в ломбарде — и дал ему одну половину.
— Вторую вы получите после того, как выясните, где эта могила. Вам придется только полистать ваши книги.
Уже на следующий день он указал мне могилу, однако на кресте значилось другое имя. Он сказал:
— Эта могила стояла заброшенная бог знает с каких пор, и сюда захоронили еще кого-то — прямо гроб на гроб, — так уж водится.
Я отдал ему вторую половину сотенного билета, а он сказал:
— Кто ж его у меня теперь возьмет?
— Любой банк, раз номера на обеих половинках совпадают.
Тогда он проверил номера и сразу повеселел.
После этого я — нарочно, пока он не ушел, — купил букет цветов и сложил руки, словно бы для молитвы.
Через некоторое время я был уже уверен, что найду эту могилу в темноте. Я ждал целую неделю, пока не наступило полнолуние.
Придя на кладбище за полчаса до того, как там запирают ворота, я немного постоял перед могилой, потом забрался вглубь и спрятался в маленькой часовне, примыкающей к задней стене. Более двух часов провел я в этом прохладном убежище, в обществе каменного ангела и своей фляжки. Когда совсем стемнело, я прокрался к сараю с инструментами и взял кирку и лопату. Если кирка, вонзаясь в землю, натыкалась на камешек, то произведенный ею звук отдавался в моих ушах разрывом бомбы. Я обернул кирку носовым платком, но после первого же удара платок соскочил и застрял в земле. Кроме того, оказалось, что я плохо представлял себе, сколько земли мне придется перебросать лопатой. Холмик я, правда, уже срыл, но добраться до глубины никак не мог и был вынужден все чаще делать передышки и прикладываться к фляжке. Все часы — сколько их ни было вокруг — уже пробили полночь, потом час, потом два часа, а вырытая яма была мне едва по колено, так что, когда полицейский и сторож схватили меня за плечи, я прямо-таки обрадовался, что больше не надо копать. В жизни своей я не чувствовал себя таким усталым.
К середине дня меня отпустили, и теперь мне нужен был адвокат. Сначала я подумал было о докторе Цааре, но потом мне вспомнился один мой собутыльник из клуба художников, который в то время учился на юридическом факультете и всегда говорил, что хочет завести практику в Линце — своем родном городе. Действительно: в телефонной книге значилось его имя — доктор Алоис Редлингер. Он предложил мне рюмку коньяку, потом внимательно выслушал мой рассказ, задал несколько вопросов и переправил меня к психиатру. Психиатр оказался здоровенным и грубым дядькой; он простукал меня вдоль и поперек молоточком, заглянул мне в глаза, велел вытянуть вперед руки и растопырить пальцы, а между делом угощал меня сигаретами и расспрашивал обо всем: не только о прадедушке, но и о моей матери, о моей сестре, о моих тетках, о моей учебе, о Герде и Гарри Голде, о семействе Вудицль. И я все ему рассказал, умолчав только о том, что у меня есть ребенок. После моего визита к психиатру доктор Редлингер заявил: «Не слишком благоприятное для тебя заключение», а меня пот прошиб при мысли, что психиатр определил у меня душевную болезнь, delirium tremens