– Легче на поворотах, – приказал Пеллетье. – Они стоят по четыреста пятьдесят тысяч. Вряд ли такой мелкой шушере, как вы, удастся возместить мне убытки.
Об этом в своем отчете написала Ретанкур, а не Ноэль. Адамберг прекрасно понимал, как он был взбешен и унижен. Никто еще не обзывал его мелкой шушерой.
– А вот компенсация за вашу смерть, – продолжал Пеллетье, оценивая Ноэля, словно перекупщик, – вряд ли перевалит за десять тысяч, да и то я беру по максимуму. Вот она, – добавил он и, сплюнув на землю, показал на Ретанкур, – потянет подороже, раз в десять больше, чем вы. Я не жульничаю на торгах, задолбите себе это на носу. И если я еще раз что-то подобное услышу, то подам на вас в суд.
Амадей. Комиссар теперь лучше понимал характер молодого человека, его нерешительность, замкнутость, вспыльчивость и даже необузданность. Если не психопатию. В течение пяти лет он был оторван от мира. Спал в “холодной” постели. И это в дорогой психиатрической клинике? Часто ли его навещали? Узнать это, видимо, не получится. По словам врача из Версаля, не считая бесконечных ангин и отитов, у Амадея были признаки панических атак и “вытеснения”. То есть он стер почти полностью воспоминания о первых годах своей жизни. “Слишком тяжко пришлось? – написал Адамберг. – Жестокое обращение? Его бросили?” Потом добавил: “обезглавленные утки”.
У его матери, какая бы она ни была раскрасавица, репутация в окрестностях оставляла желать лучшего, будь то в Мальвуазине, Сомбревере или даже в Версале. Таково было общее мнение, за исключением разве что мэра Сомбревера, которому был важен голос сына Мафоре. Показания шестнадцати опрошенных свидетелей были единодушны, отличаясь лишь речевыми особенностями во всем их многообразии – от сдержанного изложения помощницы мэра, приглашенной Эсталером на кофе, – “Ну, скажем, она строила из себя гранд-даму” – до самого что ни на есть простецкого говорка служащей химчистки, скрупулезно переданного Жюстеном: “Она вечно хотела прыгнуть выше жопы”. “Много о себе понимала”, “смотрела сверху вниз”, “ни тебе здрасте, ни спасибо”. Кокетка и авантюристка, она “своим ребенком не занималась, хорошо там была Селеста”, была “жадна до денег” – “глаза завидущие”, “похвалялась своими бабками”, но “ей все было мало, бедный месье Анри”. Что касается представителей версальской элиты, то они снисходительно именовали ее вульгарной парвенюшкой.
Благодаря письмам, уцелевшим в картонных ящиках на чердаке, Вуазне и Керноркяну удалось изучить круг общения Мари-Аделаиды Мафоре, урожденной Пуйяр, до ее сказочного замужества. Картина получилась неполная, но в ней все же нарисовались безденежные родители-рабочие, которых она вскоре стала стесняться. Сама же она начинала в парижской парикмахерской, потом выучилась на гримершу и таким образом вошла в мир театра, хоть и не через парадную дверь. Красота и боевой задор привели ее в постель по крайней мере трех продюсеров.