– И дальше этого ваши отношения не заходили?
– Именно так.
– Вы не были ни его наставником, ни союзником?
– Нет, полковник.
– Ни вы не были ему ничем обязаны, ни он вам?
– Да, полковник.
Жуос делает пометку в своих записях.
Только в этот момент я позволяю себе мимолетно скосить глаза на Дрейфуса. Он так долго находился в центре моего бытия, настолько изменил мою судьбу, вырос в моем воображении до таких размеров, что, я думаю, реальный Дрейфус никак не сможет подняться до всего того, чем стал для меня. Но при всем при том мне странно созерцать этого тихого незнакомца, про которого – предложи мне кто-нибудь высказать догадку – я бы сказал, что он мелкий чиновник колониальной службы. Вот он смотрит на меня, моргая за стеклами пенсне, словно мы случайно оказались в одном купе и нам предстоит долгое совместное путешествие.
Возвращаюсь в настоящее, слыша скрипучий голос Жуоса:
– Опишите события так, как они вам известны…
Я отвожу глаза от Дрейфуса.
Мои показания занимают все дневное заседание и бóльшую часть следующего. Нет смысла описывать все это снова – «пти блю», Эстерхази, «бордеро»… я повторяю историю в очередной раз, словно читаю лекцию – в некотором роде так оно и есть. Я основатель научной школы науки о Дрейфусе: ее ведущий ученый, ее звездный профессор, нет ни одного вопроса в этой области знаний, на который у меня не было бы ответа, все письма, все телеграммы, все участники, все подделки, все обманы я знаю. Иногда офицеры Генерального штаба поднимаются, как взмокшие студенты, чтобы опровергнуть то или иное положение, высказанное мной. Я их легко осаживаю. Время от времени я, не прекращая говорить, оглядываю нахмуренные лица судей – когда-то я вот так же оглядывал лица своих учеников, спрашивая себя, какая часть из сказанного мною оседает в их головах.
Когда наконец Жуос просит меня покинуть свидетельское место и я возвращаюсь на свой стул в зале, мне кажется, – возможно, я ошибаюсь, – что Дрейфус едва заметно кивает мне и чуть кривит губы в благодарной улыбке.
Состояние Лабори улучшается, и в середине следующей недели он возвращается в суд, хотя пуля по-прежнему остается в его теле. Под громкие аплодисменты он появляется в сопровождении Маргариты. Машет в ответ на приветствия и проходит на свое место, где для него приготовили большое, удобное кресло. Кроме его осунувшегося и бледного лица, лишь скованность правой руки – он ею едва двигает – напоминает о ранении. Дрейфус встает, когда подходит Лабори и тепло пожимает его здоровую руку.
Откровенно говоря, я не уверен, что он вполне оправился для исполнения своих обязанностей, впрочем, сам он утверждает обратное. Огнестрельное ранение – я в этом кое-что понимаю. Они заживают дольше, чем многие думают. По моему мнению, Лабори нужно было сделать операцию по удалению пули, но тогда он бы вообще не смог участвовать в процессе. Его мучают боли, он плохо спит. Кроме того, адвокат пережил душевную травму, хотя и не хочет это признавать. Я вижу это по его поведению на улице – стоит к нему приблизиться какому-нибудь незнакомому человеку с протянутой рукой, как Лабори вздрагивает, он нервничает, если слышит у себя за спиной быстрые шаги. В профессиональном плане это проявляется в известной раздражимости, вспыльчивости, в особенности по отношению к председателю суда, которого Лабори с удовольствием подначивает.