В пятницу этой недели Бахир, кряхтя и задыхаясь, поднимается ко мне в кабинет с персональной телеграммой, переправленной через министерство. Даже не успев взять бумагу из его рук, я чувствую: это о моей матери, что может означать лишь плохие новости. Разве все мы в каком-то далеком уголке мозга с того момента, когда впервые осознаем, что смертны, не опасаемся втайне смерти родителей? Или же это постоянное состояние страха присуще только тем, кто пережил утрату в детстве? Но я читаю телеграмму – она от Анны, моей сестры, которая сообщает, что наша мать упала и сломала бедро. Доктора сделали ей анестезию, чтобы избавить от боли и страданий во время операции.
>ОНА В ИСТЕРИКЕ И НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ.
>ЕСЛИ МОЖЕШЬ, ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО.
Я иду по коридору и сообщаю об этом Анри. Он отвечает с дружеским сочувствием:
– Прекрасно понимаю, что вы чувствуете, полковник. Можете не беспокоиться, я сделаю все, чтобы в ваше отсутствие отдел работал так же эффективно.
Анри говорит совершенно искренне, и я ощущаю неожиданную симпатию к этому старому грубияну. Он желает мне удачи.
Когда я добираюсь до больницы в Версале, операция уже закончена. Анна с мужем, Жюлем Ге, сидят у постели мамы. Оба более чем на десять лет старше меня: хорошая семья, дельная, у них двое взрослых детей и двое еще школьников. Жюль преподает в одном из парижских лицеев, он цветущий краснолицый лионец, искренний католик и консерватор, к которому я по всем законам логики должен был бы испытывать антипатию, но я его по каким-то необъяснимым причинам всегда любил. Они поднимаются мне навстречу, и я сразу вижу: дела плохи.
– Как она?
Анна в ответ отходит в сторону, чтобы я видел кровать. Мать лежит сморщенная, крохотная, серая. Лицо повернуто в сторону от меня. Нижняя часть тела в гипсе, который странным образом кажется больше и существеннее, чем сама она. Она выглядит болезненно неоперившейся, словно вылупилась из яйца лишь наполовину.
– Когда она отойдет от хлороформа?
– Уже отошла, Жорж.
– Что? – Поначалу я не понимаю. Я мягко беру мать под подбородок, поворачиваю ее голову к себе. – Мама?
Глаза у нее и в самом деле открыты, но полны слез и пусты. Они смотрят на меня, не узнавая. Доктор говорит, что это не редкость – пациенты в ее состоянии после анестезии оставляют часть своего сознания во сне. Я начинаю кричать на него:
– Почему вы нас не предупредили?! – Но Анна меня успокаивает: разве у нас была альтернатива?
На следующий день мы забираем мать домой. Утром в воскресенье колокола церкви Сен-Луи призывают к мессе, но если она их и слышит, то больше не понимает смысла. Она, кажется, забыла, как едят.