— Это важно, Евстигнеев. Лишь так ты сможешь стать настоящим артельщиком, — она сперва с терпеливой, какой-то чересчур уж ангельской улыбкой, а потом уже нервно отдирала скотч с динамиков и подсовывала стопку прошлогодних еженедельников под дверь евстигнеевской каюты (к счастью, на укладчике имелось несколько отдельных спальных помещений).
Евстигнеев терпел и даже цеплял к лацкану паучий бейжд, ровно до той самой ночи, когда Софи ввела капитанский код доступа в лок-панель евстигнеевской каюты и объявилась перед напуганным мужем совершенно без одежды, зато с накрашенными губами и щеками. Тщедушный, худенький Евстигнеев оказался неожиданно юрким и быстроногим. Сперва он ловко скатился с ложемента, потом поднырнул под локоть Софи, а затем, преследуемый женой, ворвался в шлюз, подперев вход прихваченным по пути осветительным блоком.
— Я — твоя жена, Евстигнеев! — кричала Софи и стучала кулаком в обшивку, наплевав на всякую гордость. — И я требую, чтобы ты ко мне относился как к женщине, а не торчал всё время в лаборатории, разглядывая паучьи внутренности! У меня, между прочим, гормоны, Евстигнеев, и я могу из-за этого напутать с навигацией! Мне нужен мужчина, слышишь, ты, псих!
Евстигнеев молчал. Софи не успокаивалась.
— Кстати, если в Артели узнают, что ты со мной не спишь — вылетишь к чертям собачьим! С голоду сдохнешь! Кому ты сдался, бездарь!
— А сама? — Голос Евстигнеева прозвучал зло и глумливо. — Сама-то ты кому нужна? Артели своей? Брехня! Не будет меня — и тебя не будет. Вышвырнут тебя к четям собачьим!
— Да чтоб ты сдох!
Софи пошла прочь, размазывая по лицу не то слёзы, не то румяна, и смешно шаркая босыми ногами по пластиковой обшивке пола. А Евстигнеев долго еще прислушивался, затаившись внутри Арахны. Устав стоять, он сперва сел, а потом и лёг на пол шлюза. И, ощутив всем телом нежную и живую ткань опистосомы, неожиданно расчувствовался. Он лежал сперва на спине, потом на животе, гладя, трогая и нюхая Арахну, и ему казалось, что от его прикосновений она слегка вздрагивает и волнуется. «Прекрасная, безупречная, идеальная…» — шептал Евстигнеев, не замечая, как по его щекам текут слёзы.
Утром Евстигнеев прокрался к себе, снял ненавистные оранжевые кальсоны и наконец-то переоделся в обычные джинсы и футболку. Потом прошел к Софи на мостик и заявил, что больше не собирается ни петь по утрам гимны, ни терпеть совместные ужины с зачитыванием вслух прошлогодних «новостей Артели». «И никакого секса… Я же сказал, что мне это не интересно!» — топнул ногой Евстигнеев и покраснел, вспомнив прошлую ночь.