Молчу. Слушаю. Хочется сбежать.
Бежать некуда.
— Все познается в сравнении, дружок. Я думал, что беру корень, в крайнем случае, уголек. Оказалось, что я сунул руку в костер. Теперь остается лишь ждать, пока ожоги заживут. Сказал же, мне надо отлежаться… Кытай Бахсы! Тут был Кытай Бахсы?
Бредит, уверяюсь я.
— Был, дядя Сарын. Он нам дом вылуплял, из яйца.
— Он видел Нюргуна?
— Ага.
— Кытай что-то говорил? Насчет Нюргуна?!
— Да что он мог говорить? «В Кузню ему надо, в Кузню…»
— В Кузню, — повторяет дядя Сарын. Губы его трясутся, ходят ходуном. — Кытай, умница! Я думал, у него мозги давно ржавчина съела. В Кузню, бегом в Кузню… Иначе пропадет! Не вытащу, нет, и никто не вытащит… Еще раз заснет — все, приехали!..
Мне стыдно. Мне стыдно. Мне очень стыдно. Стыд растет, надевает броню, вооружается копьем и мечом. Мне не справится со стыдом. Я готов убить себя-недавнего, того, кто смеялся над назойливым, туповатым, упрямым надоедой-кузнецом. В мыслях своих я прошу прощения у мастера Кытая. В мыслях моих он прощает меня. Как будет в действительности, когда мы доберемся до Кузни, я не знаю.
— Кузня стабилизирует процессы…
— Что, дядя Сарын? Что сделает Кузня?
— Неважно. Вези его к Кытаю, да поторопись…
— А ты?
— А я у тебя отлежусь. За меня не переживай, я крепкий.
— Ты…
— Прокормите? Не разорю вас?
— Прокормим, — Айталын вынимает кулачки изо рта. — Поднимем. Мы и мертвого поднимем, а живого — тем более! Ты езжай, Юрюн, и ты, Нюргун, тоже. Если и впрямь надо, вы уезжайте, дураки… Мы будем вас ждать.
— Кюн вернется, — бормочу я в ухо дяде Сарыну. — Подсобит девчонкам. Или заберет тебя отсюда. Ты доедешь, если на лошади? У Зайчика лошадь перекованная, удачная. Я сам выбирал. Ей двоих свезти — раз плюнуть! Тетя Сабия тебя живо на ноги поставит…
Сарын умащивается поудобнее.
— Не вернется Кюн, — он улыбается. От его улыбки на окнах намерзают снежные узоры. — Я запретил ему возвращаться. Пусть сидит дома, бешеный заяц. Ничего, обойдемся. Две задиристых девчонки, готовых сожрать друг дружку без соли — это то, что мне сейчас нужно. Вы вернетесь, а я уже боотур…
Голова его лежит на моих коленях. Сверху нависает Нюргун. Такое впечатление, что брат сидит у меня на шее. В углу возится Айталын. И она — на шее. Кто еще? Жаворонок? Зайчик? Встану ли я с эдаким грузом? Далеко ли уйду?!
Нюргун ловит мои мысли на лету. Ловит, обнюхивает, принимает на свой счет. Он пытается встать с ложа, подставить плечо, взять часть груза на себя. Ворочается, хрустит суставами, с удивлением кряхтит. Когда ему наконец удается сесть, он берет свои ноги руками и сваливает, будто груду тряпья, на пол. С глухим стуком пятки бьются о половицы. Ноги Нюргуна, голые волосатые ножищи — они висят, как два тючка, набитые куньими шкурками. Стоять на таких ногах нельзя. Ходить нельзя. Ничего нельзя.