Хороший папа. Хороший папа.
Очень хороший.
— Извини, — говорю. — За кубок.
— Ладно, — машет он рукой.
— Я нечаянно. Я не хотел.
— Ерунда. Это к счастью.
— Что к счастью?
— Посуда. Посуда бьется к счастью.
Отец садится на лавку. Забрасывает ноги на перила. Я укутываю ему ноги дохой. Иду на кухню за новым чороном. Приношу, наливаю кумыса. Доверху, с шапкой пены. А что? Обычное дело.
«Обычное дело, сильный», — соглашается мертвый Омогой.
Хорошо, что я еще не вырос. Был бы взрослым, пришлось бы на похоронах всё время торчать. Мне папа объяснил, когда успокоился: три дня — три обряда. Первый — от кончины до выноса тела. Второй — погребение. Третий — поминки. Да, еще меры предосторожности от злых духов. Я отца, кажется, и не слышал вовсе, а надо же! — запомнил. Воочию увидал: прихожу я, значит, стою у могилки. Гляжу, как шаман Араман кладет покойнику восемь ребер кобылятины да четыре берестяных лукошка с маслом. Не шагать же бедняге на тот свет впроголодь? Жду, пока могилу бревенчатым срубом обнесут: дом без окон, без дверей! А Омогой из-за плеча берет и спрашивает: «Что, сильный?» От одной мысли об этом становилось зябко, даже на солнцепеке. Заору, небось, при всем улусе, опозорюсь навеки.
Я чувствовал себя виноватым. Ну да, Омогоя убил не я, а Мюльдюн. Ну да, случайно: силу не рассчитал. Ну да, Омогой сам меня бороться вызвал, сам Мюльдюна разозлил. Так вот нудакаешь, разбираешься, и выходит, что я ни при чем.
А всё равно виноватый.
Я ушел со двора в дом. Долгое время бродил по комнатам, натыкаясь на лавки и углы. Больно зашиб колено и обратно во двор вышел.
— Юрюн, — позвал меня кто-то.
За оградой стоял непривычно тихий Кустур.
— Там Сэркен Сэсен приехал.
— Зачем?
— Будет поминальную песнь петь.
— Для Омогоя? Нарочно для этого приехал?
Не верилось. Не та птица Омогой, чтобы ради него сам дедушка Сэркен приезжал. Дедушка живет далеко, в Нижнем мире, на берегу моря Муус-Кудулу. Там вода — огонь, прибой — ледяная шуга, песок — красней крови. А дедушка живет, сидит, пишет: пером орла на плитах гранита. И вот, понимаешь, все бросил, бежит бегом Омогоя воспевать!
— Не знаю, — смутился Кустур. На шаг отступил. — Зачем-то, наверное, приехал.
— Ты чего пятишься?
— А ты чего злишься?
— Я?
— Ты! Вон как раздулся!
— И не злюсь я ничего…
— Оно и видно! Дашь по шее, и лежать мне рядом с Омогоем!
— Я тебе? Дурак ты, Кустур!
— Дурак, да живой! Пойду я лучше дедушку Сэркена слушать. Зачем бы он ни приехал, а у нас похороны. Отчего бы и не спеть?
Он почесал нос и подобрел:
— Так ты идешь?