Пролыгин хохотал хрипло, громко, во всю глотку. Он хохотал, откинувшись на дно лодки, хохотал прямо в небо — белесое, пустое, открытое во все стороны. Николай уже порядком устал и старался не вслушиваться в болтовню Пролыгина, берег силы — обратный путь всегда труднее, к тому же тащить этого остолопа. Хотя и старался не вслушиваться, но не заткнешь же уши» Речи Пролыгина вызвали в нем едкое, как изжога, чувство досады: надо же, этакое животное, а вертит как хочет, заставляет упрашивать, унижаться перед ним! Николай был уверен, что отец тут ни при чем, что это происки самого Пролыгина, так сказать, высокомерие низкого толка, желание доказать «городскому фраеру», кто есть истинный хозяин в здешних краях. Сам деревенский, Николай и понимал Пролыгина по-деревенски, понимал, презирал и хотел во что бы то ни стало вывести на чистую воду, «ткнуть мордой». Но главное все же для него было время — каждый погожий день как дар божий, ведь если польют дожди, считай, все, конец испытаниям, значит, и конец мечтам в нынешнем году защитить диссертацию. А потерять год для него сейчас значит отстать по крайней мере на три года — ведь он вылетит из всех научных планов и материально-технических разнарядок. Есть какой-то закон движения жизни, выпадать из которого нельзя, просто недопустимо. Нельзя опаздывать на собственную свадьбу! Прав академик. А посему — вперед, вперед, только вперед! И пусть чванится, горланец этот, жирный бегемот, ему, Николаю, ничуть не стыдно, в конце концов, побеждает тот, кто действует! Кто действует, тот и побеждает!
Николай наконец почувствовал пятками дно. Можно было встать на ноги и перевести дух. Он вышел почти в то самое место, с которого ринулся вплавь за Пролыгиным. Кати нигде не было видно, и Николай, бросив лодку, выбежал на берег. Первым делом заглянул в машину. Катя лежала, свернувшись на заднем сиденье,— безмятежно спала, укрывшись сарафаном, подложив под голову левую руку, а ладошку правой подсунув под щеку. Ребенок да и только!
Пролыгин молча возился на берегу, сворачивал лодку. Николай подошел к нему, сказал сверху вниз, словно поверженному противнику:
— Ты вот что, имей в виду, опыты эти для меня — все, вся жизнь в них. Понял? Цацкаться с тобой не стану, я тут свой, а ты — пришлый. Шею сверну!
Пролыгин, громко сопя, не спеша укладывал лодку. Лицо его, широкое, тупоносое, казалось, не выражало ничего. Он даже высунул кончик языка от усердия. Как будто оглох, как будто никакого Николая вообще не было рядом на берегу — никакого Николая и никакой Кати — она выглядывала из машины, удивленно тараща сонные глаза.