Пару недель спустя, уже во Франции, ассистентка фотоателье протянула мне коробку с диском, содержавшим мои оцифрованные бобины:
– Железные! Никогда таких не видела – наверное, очень старые?
– Да, и вдобавок приехавшие издалека.
Придя домой, я с замиранием сердца вставила диск в компьютер: а вдруг на нем ничего нет? Мои опасения не оправдались: на экране компьютера возникла Москва начала 60-х годов, утопающая в сугробах, с широкими улицами, на которых почти не было транспорта, за исключением троллейбусов и редких грузовиков; по тротуарам шли прохожие с авоськами, во дворах играли дети… А вот и мои тогда еще совсем молодые родители, моя бабушка… и вдруг, мелькнувшая на какую-то долю секунды, незабываемая улыбка деда!
Мы кончили работу вовремя: спустя несколько дней входные двери дома были окончательно запаяны, росшие вокруг него деревья срублены, балконы срезаны – затем понаехали экскаваторы и бульдозеры…
Проезжая на машине, моя сестра теперь делает круг, чтобы не видеть место, где когда-то стоял наш дом. Впрочем, по ее словам, смотреть там особенно не на что: участок обнесен забором – из-за которого уже виднеется пробивающаяся молодая поросль.
Послесловие к русскому изданию
«Мне подменили жизнь…» – эта строка, часто цитированная на предыдущих страницах, не имеет ко мне самой ни малейшего отношения, и мне хотелось бы это подчеркнуть. Речь идет о других, о людях, судьба которых представляется мне интересной и достойной повествования. В моей же собственной жизни все значительные изменения – не подмены! – происходили исключительно по моей собственной инициативе, и ответственности за них никто, кроме меня, не несет.
Одним из таких изменений – повторяю: заменой, не подменой! – стало вытеснение русского языка французским. Как именно это происходило и по каким причинам – не суть важно, важно то, что начиная с определенного момента я на долгие годы перестала писать по-русски, если не считать дружеской переписки.
Эта книга – не исключение. Она писалась и «думалась» по-французски, и издавая ее – в Европе, для европейского читателя, – я была твердо уверена, что по-русски она не выйдет никогда. Изменение этого решения поставило меня перед необходимостью не перевести, а заново переписать весь текст, иначе говоря, заново продумать его в иных лингвистических, исторических и культурных категориях.
Российскому читателю нет нужды объяснять, что такое комсомол или бычки в томате, он об этом знает не понаслышке и на своей шкуре испытал прелесть жизни в коммуналке и стояние в очередях за всем, начиная от колбасы и кончая билетами на «Лебединое озеро». Такого рода этнографическим подробностям, столь важным для европейского читателя, в русском варианте было не место, и я по мере возможности убрала их, ограничиваясь упоминанием вскользь вместо подробного описания. И наоборот, появилась возможность добавить кое-какие детали, которыми пришлось пожертвовать во французском варианте, где они требовали слишком громоздких объяснений.