Он был не только лыс, как колено, но и беззуб. С самого начала я его знала только таким, поэтому в детстве мне казалось, что иначе и быть не могло, но понемногу стало ясно, что и то и другое, очевидно, было следствием перенесенной в лагере цинги. Где проходит граница между знанием и незнанием такого рода? Когда, от кого и при каких обстоятельствах я узнала, что он принадлежал к «племени зэков», бывших заключенных, столь многочисленных, что не заметить их было трудно, несмотря на то что сами они стремились привлекать к себе как можно меньше внимания? Затрудняюсь сказать. Наверное, лет в 13–14, когда я начала читать самиздат. Мне вдруг открылась связь между описаниями заключенных – голодных, забитых, измученных – и тем обстоятельством, что в моем ближайшем окружении тоже был человек, потерявший все зубы и волосы. Не думаю, что кто-то – отец, бабушка или он сам – специально рассказал мне о его лагерном прошлом, скорее, я сама со временем догадалась.
Точно так же никто никогда не говорил мне: «Знай, что твоя бабушка провела значительную часть жизни за решеткой» – подобное сообщение выглядело бы нелепо и вдобавок грозило опасностью. Маленьким детям таких вещей говорить ни в коем случае не следовало: чего доброго повторят в детском саду или в школе, хлопот не оберешься. А детям постарше объяснять уже не было надобности: они и сами постепенно догадывались. Короче говоря, начиная с определенного возраста я знала, что бабушка и некоторые ее знакомые в прошлом были политзаключенными. И благодаря самиздату вскоре поняла, что лишь в редких советских семьях никто не сидел в тот или иной момент.
Однако учитывая то обстоятельство, что, несмотря на тюремное прошлое, бабушка сохранила и зубы, и волосы, я сделала вывод, что дядя Сема прошел через особо суровые лагеря и что сидел он там особенно долго. Кроме того, он был старше бабушки и ее друзей, казался личностью более значительной, центром их маленького кружка – поэтому я представляла себе его лидером оппозиции, важной фигурой, опасным противником режима. Проверить правильность этой гипотезы мне так никогда и не удалось. Если в биографии бабушки и ее друзей немало пробелов, биография дяди Семы представляет собой сплошное белое пятно. Я даже не уверена, что имя, которым мы его называли, Семен Михайлович Любимов, не псевдоним. По некоторым сведениям, это была не настоящая его фамилия, что укрепляло меня в мысли о его особом статусе.
Когда он бывал у нас в гостях, взрослые члены семьи, отправив меня спать, подолгу беседовали на кухне. Я видела луч света на полу под кухонной дверью, слышала невнятный шум голосов – это была моя версия прустовского «Давно уже я привык укладываться рано…». Столь поздние разговоры, контрастировавшие с обычным укладом жизни, питали мои догадки о том, что взрослые говорят о прошлом, расспрашивают дядю Сему, слушают его рассказы о лагерной жизни. Много лет спустя отец разуверил меня: лагерное бытие в этих беседах никогда не затрагивалось.