— Как ты себя чувствуешь? — интересуется Люк.
— Отлично. — отвечаю я тихо, показывая повязку, — Даже не болит.
— Хорошо. — умолкает он. — Таблетку дали?
— Угу.
Почти беззвучно открывается дверь лифта, и Аарон Селестайн снова отдает приказы.
— Спасибо, что предупредил. — продолжаю я вялый разговор. Он странно и молча смотрит на меня. Думаю, он тоже наблюдал за испытанием и выдел, как я, вроде бы бессмысленно, обхватывала руками воздух. — Я видела отца. — говорю я сдавленным голосом и тихо, чтобы никто не услышал. Люк с жалостью всматривается в меня, наверно, я внешне совсем размякла из-за никак не угомоняющихся, взбучившихся чувств. — Он выглядел довольно естественно, — я невольно смеюсь, — не считая дырки в голове. У тебя такое было?
— Да, — после щемящего молчания подтверждает он.
Спустя пол часа лифт выпускает последнего участника затянувшейся проверки. Аарон Селестайн не зовет врачей, хотя парню дурно, и ему необходима безотлагательная помощь.
Напряженно стоя слева от Люка удивляюсь, насколько хладнокровно он наблюдает за Фрэнком и Шесть. Наверно, он повидал много чего ужасного за то время, пока проживал в Норе. Двое крепких Охранников хватают щуплого Шесть, без излишних усилий скручивают его, и ставят на колени, а он безвольно поддается. Фрэнк достает пистолет и приставляет ко лбу преисполненной покорности жертвы. Шесть, увидев направленное на него оружие, плачет и умоляет его помиловать, жалостливо хныкает о еще одном шансе и обещает исправиться, в следующий раз прийти к финишу первым.
— Следующего раза не будет. — отрезает Фрэнк и стреляет.
Еще никто и никогда ради демонстрации не стрелял в лоб, смотря в глаза своей жертве. Аарон Селестайн косится на меня плотоядным взглядом хитрого и безжалостного хищника, готового напасть. И гадливо взглянув на убитого, высоко запрокидывает голову и гордо удаляется.
Оперевшись на белоснежную раковину, рассматриваю себя в запотевшем зеркале. Неистово разболевшиеся глаза все еще красные, а длинные волосы слиплись от попавшей на них омерзительной крови животного (хорошо, что она не воняет). Я стою будто в удушливом чрезмерно теплом тумане — исходящем от горячей воды из душевых кабинок серебристый пар заполняет ванную, и на холодном зеркале образуются мутные капельки росы. Остудившись, они тонкими ручьями стекают вниз.
Вытираю ладонью осевший пар и смотрю на пульсирующее отражение мерцающего света, просветляющегося сквозь бледную кожу правой руки. Всего на долю секунды с благоговейным трепетом представляю будто Шесть помиловали, и по спине пробегают мурашки. Смело воображаю, как он беззаботный, немного уставший, легкой походкой идет в комнату отдыха, чтобы доспать оставшиеся до завтрака два часа. Но Шесть не помиловали, он бы не убежал, и если бы не естественная боязнь умереть, то он бы не просил о пощаде. Ведь, страх смерти — самый сильный из всех страхов. И когда осознаешь, что конец близко, хватаешься за жизнь так, как никогда прежде.