После паузы он продолжает:
– Потом мы ушли. Я просто повернулся спиной к отцу и вышел. С того дня я ни разу его не видел.
– И он… – Оборачиваюсь и смотрю на клинику. – Он сделал так, как велел Штейнер? Вот так просто?
Эштон чуть морщится.
– Не совсем… Перевод состоялся. Через два дня маму забрали и перевезли сюда. А через четыре дня курьер принес документы и письмо о намерениях. Отец передает мне права опеки. Теперь я отвечаю за благосостояние матери и ее финансы. Помнишь, я говорил тебе, что она была моделью?
Я киваю, а он продолжает:
– У нее было полно собственных денег. Когда она узнала про болезнь, она позаботилась о том, чтобы обеспечить свое лечение. Она с самого начала сама за все платила. Просто деньги были в его кармане.
– Значит, он тебя просто так… отпустит?
Эштон медленно кивает.
– С условием, что я обязуюсь не разглашать наши с ним… отношения. Начиная с детства и заканчивая историей с Даной. Всё. Я подписываю договор о неразглашении, и он гарантирует, что я его больше не увижу и ничего о нем не услышу.
Увидев на моем лице немой вопрос, Эштон отвечает:
– Я подпишу этот договор. Мне все равно. Все это в прошлом. А сейчас меня заботит совсем другое. – Эштон прижимает меня еще теснее. – Я совершил столько ошибок, столько тебя обманывал и так тебя обидел, что даже не знаю, как все это поправить. Но… Может, мы попробуем, – он сжимает челюсти, – как-нибудь все это забыть и начнем сначала?
Неужели это на самом деле происходит? Я сижу здесь с Эштоном – и это единственное, чего я хочу, – и наконец все это, может быть, правильно.
Почти.
– Нет, – еле слышно шепчу я.
Вижу, как Эштон напрягся, и в глазах его стоят слезы.
– Ирландка, я сделаю все. Все что угодно.
Опускаю руку и нащупываю у него на запястье этот ужасный ремень.
Мне не надо ничего говорить – он понимает меня без слов. Закатывает рукав куртки, обнажая вещественное напоминание о страшном прошлом, и молча смотрит на браслет.
– Отец выбросил ремень в ту ночь. Наверное, хотел избавиться от кровавой улики. Но я нашел его в мусорном баке и прятал у себя в комнате годами. В тот день, когда я замаскировал свои шрамы под татуировками, я сделал наручник из куска ремня. Чтобы он постоянно напоминал мне о том, что ради матери я должен держаться. – Взглянув на окно третьего этажа, где лежит его мать, он грустно улыбается. Сердце у меня ликует, когда я вижу, как он ловко расстегивает браслет. Спустив меня с колен, он отходит на несколько шагов и, собрав всю свою силу, закидывает последнее свидетельство власти отца над собой в гущу деревьев.