Потом я проснулась (Вилард) - страница 60

Наблюдая за неторопливой жизнью, которая протекала мимо меня ленивой рекой, я спрашивала себя о том, смогла бы я жить в таком месте. Мы с мамой часто рассуждали на тему того, чем является прогресс — добром или злом. Мама каждый раз вспоминала об изобретении вакцин от смертельных болезней, а я — о водородной бомбе. Вообще, я любила поспорить и, к сожалению, часто делала это из принципа. Родители называли это юношеским максимализмом. Возможно, именно в нем и было дело. Автомобили и самолеты — хорошо или плохо? А телевидение? Интернет? Чипсы, наконец? Если послушать меня, то выходило, будто человечество могло спокойно без всего этого обойтись. И вот теперь я сидела в повозке, периодически подпрыгивающей на ухабах, и наслаждалась миром, который будто кто-то слепил, наслушавшись моих рассуждений о величии природы и ничтожности людей. И, нужно сказать, я почему-то не испытывала огромной радости от сознания того, что рядом нет ни одного автомобиля или телефона. Конечно, я много еще не знала и могла только предполагать, что скрывается в недрах страны Бальтазара, однако пока все увиденное говорило лишь о крайней отсталости этого забытого богами уголка Вселенной. Мне так и не удалось сопоставить в своей голове зашуганных крестьян и, судя по словам Агера, туповатых жрецов со способностями Аны. Как это могло сочетаться? Может быть, и с выводом о машинах я поторопилась, и здесь они присутствуют, но доступны не всем? Это бы объяснило многое. Хотя, честно говоря, верилось в подобное с трудом. Вспомнив слова Агера о земле, с края которой предполагалось сбросить песочных демонов, я не сдержала улыбку — это было так примитивно, что вызывало умиление. Нет, здесь не было место прогрессу. Иначе как объяснить то, что война велась с помощью луков и мечей? Этот мир был удивителен и полон противоречий, и я почти пожалела о том, что не могла показать его своим родителям — мама бы точно оценила такой диссонанс. Кстати, именно благодаря ей это слово появилось в моем лексиконе, и я периодически с удовольствием использовала его в спорах со своими одноклассниками, провоцируя у них приступы неуверенности в себе.

Представляя себе реакцию своих старых знакомых, окажись они здесь, я подумала, что, наверное, мне вполне можно было гордиться собой — мало кому удалось бы сохранить спокойствие в подобной ситуации. А я — вот она, еду к черту на кулички на трясущейся повозке в обществе немого слуги с отрезанным языком и планирую заманить своего нового знакомого в ловушку, чтобы помочь ему обрести семью. Проговорив про себя это длинное предложение, я осталась довольна собой и взглянула в сторону показавшейся неподалеку группы жилых домов. Они мало чем отличались от тех, что я уже видела, однако рядом с ними почему-то было очень людно. Когда мы проезжали мимо, до меня донеслись женские рыдания, причем они принадлежали не одному человеку, а сразу нескольким. Чем ближе мы находились к источнику плача, тем страшнее мне становилось — в нем слышалось неподдельное горе, от которого по моей коже побежали мурашки. Забыв о том, что старик не может ответить мне, я спросила у него, что случилось. Он с мрачным видом взглянул на толпу и изобразил руками, будто натягивает тетиву луку и пускает стрелу. Война, поняла я. Наверное, народ оплакивает погибших. До этого момента противостояние, о котором рассказывал Агер, казалось мне чем-то далеким и нереальным, и я относилась к нему как к мифам Древней Греции. Теперь же смерть показала мне свою уродливую физиономию, и я подумала, что боль утраты была одинаковой независимо от того, в каком мире ты находишься. Мне хотелось остановиться и выразить этим людям свои соболезнования, однако, конечно, я не стала этого делать. Во-первых, я не знала, что следовало говорить. Во-вторых, Ана в каком-то смысле имела отношение ко всему этому, и я не была уверена в том, что люди не станут обвинять меня в своих бедах. Сколько их, погибших? Кто их оплакивает? Крестьяне не воюют, так что, скорее всего, это рыдали жены. Что ждет их? Я не знала местных традиций и могла только предполагать. Возможно, они найдут себе новых мужей, или, напротив, будут вынуждены всю оставшуюся жизнь провести в одиночестве. Ни любимого человека рядом, ни детей, ни родителей — это страшно. Мысленно обругав последними словами Бальтазара, который все это устроил, я закрыла глаза и постаралась сосредоточиться на предстоящей встрече. Настроение было безнадежно испорчено, и, как я ни старалась, мне не удавалось переключиться на что-то позитивное. К счастью, весь остаток пути мы почти никого не встречали — лишь редкие путники, которые, завидев нас, почтительно склоняли головы и расступались в стороны. Интересно, как воспринимал все это сам Фирмик? Гордился ли своим статусом — или, напротив, тяготился им? Быть слугой жрицы, наверное, почетно. Хотя, если подумать, наличие слуги, в любом случае, говорило о принадлежности хозяина к высшей касте. Ана ни слова не сказала мне о своем амелу. Почему? Возможно, она просто забыла о нем, как о привычной вещи, стоящей в углу и воспринимающейся как мебель. Очередная волна негатива, теперь уже по отношению к моему двойнику, захлестнула меня, и я вздохнула: похоже, мне суждено было прибыть в храм в дурном расположении духа, и с этим ничего нельзя было поделать. Впрочем, возможно, это и к лучшему — плохое настроение больше соответствовало образу Аны, и я усмехнулась с довольным видом. Что ж, господа учителя, вы получите ровно то, что воспитали.