Он сразу не вписался в собравшуюся толпу, потому что одет был гораздо приличней обычных дачников, потому что грязи под ногтями у него не имелось, потому что бледное и потное его лицо с красными пятнами на щеках резко выделялось на фоне слегка загорелых чумазых физиономий, к тому же он ни разу не ввязался в разговор, так что будь она (толпа) организованней, в него бы начали тыкать пальцами и неприлично перешёптываться. С самого начала, когда Фёдор только направлялся к этому месту, произошедшее несчастье, казалось, не вызывало в нём никакого особого участия кроме, быть может, любопытства, однако уже на подходе сюда он начал всё более и более тревожиться, волноваться. Правда, определённого ощущения пока не складывалось, лишь поверхностное теоретизирование. Сейчас же, увидев случившееся собственными глазами, он впал в беспримерную, абсолютно альтруистическую грусть, и после нескольких минут откровенной оторопелости, не давая себе отчёта, стал с сочувствующим любопытством примечать все детали, слушать все доносящиеся реплики, все возгласы и сетования, причём до неприличия внимательно, посему, доведись ему заметить своё поведение, посчитал бы его несколько постыдным. Ему вдруг стало интересно, сколь по-разному переживают люди подобные ситуации: кто-то искренне сочувствовал, но таких оказалось подавляющее меньшинство, большинство же безучастно любопытствовало, от чего и не уходило восвояси, а кто-то даже злился, что стал свидетелем подобной сцены, но всё равно стоял, почему злился ещё больше. К тому же во всём присутствовала одна нотка, расслышать которую Фёдор пока не хотел, но она звучала всё настойчивей и настойчивей.
Несколько раз он обошёл место происшествия, постоял с одной стороны реденькой, но обширной толпы, потом переместился к центру, потом вперёд, наконец, решил остановиться позади. И все эти минуты он слушал и разглядывал молча и безо всякого выражения на лице, только иногда сопереживая особо впечатлительным, собственно, соглашаясь с ними. Фёдор оставался в стороне, но в стороне от них, от окружающих, а не от человеческого горя, ему хотелось и нравилось находиться в стороне, и мало-помалу происшествие начало казаться не случайным и для него самого, находить живейший отклик в душе, а вмешаться означало бы отстранится от его непосредственной остроты. Некоторое время, поскольку было ещё на что посмотреть, он стоял в лёгком напряжении и поминутно шарил в левом кармане брюк, будто желая что-то из него достать, но так и не доставал, каждый раз вынутая оттуда рука оказывалась пустой, да и не лежало там ничего. Сюда, наверно, сбежались жители со всех окрестностей: кроме деревни, где располагалась железнодорожная станция, и нескольких дачных посёлков, в одном из которых он остановился, поблизости находилось большое село, вокруг него они и лежали, так что вскоре стало людно как на оживлённой пешеходной улице в большом городе, что в свою очередь всё больше и больше подогревало присутствующих, которые, судя по всему, начали забывать, из-за чего они здесь; расслышать даже рядом раздающиеся голоса с каждой минутой становилось проблематичнее.