- Как ты посмел?! – голос старика сорвался на какое-то задушенное сипение. Глаза его метали молнии; факел в руке его дрожал, и тени плясали по стенам неровными пятнами. От ярости старик позабыл о всякой предосторожности. – Как посмел ты прикоснуться…
- К кому? – услужливо переспросил Шут, замерев от ожидания. Старик сипел от злости. – К кому я не смею прикасаться, Старший? К девушке-кинф? Больше я никого перед собой не вижу; а моё положение в этом обществе разрешает мне прикасаться практически к любой женщине. Более того – сама принцесса Тийна настаивает, чтобы я хоть изредка, но прикасался к ней. Чем же недоволен ты, мудрейший? Я оказал твоей госпоже великую честь…
- Не паясничай! – оборвал его старик. – Я прекрасно помню, как ты это умеешь делать! Но следовало бы и тебе помнить, что именно твой язык и твоя наглость довели тебя до беды? Или ты забыл?!
Шут насупился; напоминание о прошлом плеснуло яда в его душу, и развеяло розовые грезы. Ему вдруг стало противно оттого, что он целовал эту женщину, что говорил ей о своей любви – каким глупым и жалким, должно быть, он теперь выглядел в её глазах! Как преданная, но тупая собака – её можно отлупить, пихнуть ногой, а она все равно будет смотреть с обожанием тебе в лицо и униженно мотать хвостом, выпрашивая ласки… Он резко поднялся – выпрямившись, он был выше Савари на полголовы, – и усмехнулся ему в лицо.
- Я не забыл, мудрейший! – ответил он. – Я все помню. Помню, как эта женщина отняла у меня честь, и сегодня я пришел отнять честь у неё. Помню я так же и о том, что обязан тебе жизнью – только поэтому я не пойду сейчас же к царю и не расскажу, кто на самом деле принц Зар. Я дам вам лишь сутки; за это время вы должны будете распрощаться с царем и уехать, не вызывая ничьих подозрений. И помни, мудрейший, что это я делаю только потому, что глубоко уважаю тебя.
Если вы останетесь здесь хоть на час дольше отпущенного мной времени, я без сожаления выдам вас и сам обезглавлю эту женщину – у меня теперь есть и такое право. Это все.
Стараясь выглядеть спокойным, он прошел к своей одежде и поднял её. На Кинф он не смел и посмотреть – от одного воспоминания о том, что тут происходило, начинали дрожать руки. Будь ты трижды проклят, старый дурак! Если бы не ты, мы бы… теперь – теперь и в самом деле все. Он дал слово; а его слово стоит дорого. От него невозможно отступиться, так же, как и от неё.
Шут, закинув камзол на плечо, вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Кинф, обернув плечи мехом, не торопясь, встала. Повисла гнетущая тишина.