А потому Тийна скорее шла каким-то причудливым зигзагом, а не прямой, как предполагалось бы.
Дом, в который она спешила, ничем не выделялся из общего скопища этих убогих жилищ; и внутри он, наверное, был подобен остальным – крохотная комнатка, слишком темная, чтоб можно было как следует рассмотреть внутреннее её убранство, пылающий камин с закопченной черной пастью и неизменное кресло перед ним. Заперев за собой дверь и отрезав ею весеннюю слякоть, Тийна с удовольствием вдохнула застоявшийся горячий воздух. Прямо на пороге сбросила она мокрые, покрытые липкой жидкой грязью испорченные туфли и босиком прошлепала к пышущему жаром камину. Мокрый подол прочертил на полу темную полосу, и Тийна, плюхнувшись в убогое кресло, накрытое грязным драным клетчатым пледом, с наслаждением протянула к огню замерзшие ступни.
- Что опять приключилось? Чего бы вдруг, на ночь глядя…
Тийна, шмыгая носом, с неприязнью глянула в темный угол. Там было слишком темно, чтобы можно было разглядеть что-либо, но говорящий – точнее, говорящая, – был там. Это предположение подтверждал и крохотный огонек, то разгорающийся, то гаснущий – красный уголек в трубке.
– Хватит прятаться, мерзкая уродина, – грубо сказала Тийна. – Выходи.
Тонкий голосок в углу захихикал пакостливо и как-то ненормально, и курящая, сделав затяжку поглубже, шагнула в круг яркого света камина.
Это было существо сколь нелепое, столь и страшное.
Женщина – только это и можно было сказать наверняка, и то усомниться в конце. Пожалуй, еще можно было сказать и то, что она карянка или, на худой конец, эшебка, а не, скажем, айк. Очертания её черепа, скулы, строение тела позволяли сделать это предположение, но и все.
Сколько ей было лет? Этого не сказал бы, никто, даже как следует приглядевшись к ней. С первого взгляда, её можно было бы принять за древнюю старуху – её голова, кое-как прикрытая остатками белых волос, чудесным образом стоящих вокруг головы подобно туче или туману, была крохотной, усохшей, с потемневшей от времени тонкой морщинистой кожей, вечно кривое ухмыляющееся лицо лишено красоты и даже обезображено старостью до такой степени, что трудно было б сказать, была ли она вообще когда-нибудь красива. Её тонкогубый рот был беззуб. Лишь один зуб, одинокий, обточенный временем пенек торчал вперед, когда она ухмылялась. Глаза выпучены; на одном мутное голубое бессмысленное бельмо, второй – черен, как пропасть, и безумен. Кожа на ее лице была покрыта сетью морщин, таких глубоких, что само лицо напоминало то ли засохший струп, то ли маску, вырезанную из грубой шершавой коры дерева.