— Ты опять была ранена?
— Да, ничего страшного, я быстро поправилась.
— Ты всегда быстро поправлялась, Нина.
— Такая уж привычка, — рассеянно сказала она.
Он сел, внимательно сосчитал глазами нашивки на правой стороне груди, две желтые, две красные: четыре ранения. Которая же обозначала ранение, полученное, когда она выносила его, Алексея, из-под обстрела, полумертвого, истекающего кровью? Хрупкая девушка, сама раненая…
— Ужасно ты был тяжелый, — сказала она, словно читая его мысли.
Он вздрогнул, папироса потухла, спички ломались и гасли, прежде чем он успевал прикурить.
— А меня ты не угостишь?
— Прости, правда, ты ведь куришь?
По ее губам снова скользнула насмешливая улыбка. Алексей смутился. Вечно приходится натыкаться на одни и те же воспоминания. У него было ощущение, что девушка читает его мысли, трусливые, жалкие мысли. Тот окурок, последний окурок, который они курили вместе, лежа в глубоком снегу, осторожно, в рукав, под свист и кваканье разрывающихся мин.
— Мне хотелось посмотреть, как ты живешь, Алексей. Может, это глупо, я понимаю, что причинила тебе неприятность, но знаешь, так как-то потянуло.
Она внимательно рассматривала обстановку. Потом встала, подошла к комоду и взяла в руки фотографию.
— Это Ася?
— Да.
— Этот снимок лучше, чем тот, что был у тебя. И здесь она уже постарше.
— Это последний снимок, недавно один знакомый сделал.
Она кивнула головой и осторожно поставила рамку. Разгладила завернувшийся уголок вышитой салфетки.
— Работаешь?
— Нет, еще лечусь.
Снова воцарилось молчание.
— А ты обратно на фронт?
— Конечно.
Он старался не смотреть на нее и все же видел. На ней все те же керзовые солдатские сапоги, ремень плотно охватывает тоненькую фигурку, и воротник гимнастерки, потертый, вылинявший, окаймляет обветренное от мороза и непогод лицо. Маленькие руки — потрескавшиеся маленькие руки, прикосновение которых он помнил. Теперь он поймал себя на том, как реально и осязаемо помнил это прикосновение.
— Тебе нечего сказать, Алексей? — спросила она вдруг не своим голосом и не глядя на него.
Он с трудом проглотил слюну, в горле пересохло, во рту чувствовалась неприятная горечь.
— Ты мне ни разу не ответил.
— Я получил только одно письмо.
— Да? А я писала два или три раза.
— Очевидно, не дошли.
— Бывает…
Она вертела в руках погасшую папиросу. Длинные ресницы вздрагивали.
— Ты счастлив, Алексей?
Он не ответил. Не смотреть, не чувствовать. Зачем она пришла, чего от него хочет? В памяти внезапно всплывала ночь, красная от пламени, грохочущая, страшная ночь. И ее спокойное лицо над дулом автомата, ее спокойный голос. Снежные холмы, трескучий мороз, дикая, туманящая сознание боль и ее маленькие, огрубевшие руки, торопливо перевязывающие раны. «Спокойно, спокойно, Алексей, это ничего, это ничего!» Ее маленькие руки, такие уверенные и нежные, ее неустрашимые глаза, верные глаза, холодно устремленные в снежную даль. Ее неутомимые ноги, ее суровое непоколебимое упорство, ее упрямая, несокрушимая вера в победу.