Люшков мечтал о свободе, хотел избавиться от постоянного страха, что завтра придется разделить участь тех, кого сам казнил. Но японцы ни на секунду не оставляли его своим вниманием. Фактически Генрих Самойлович превратился в почетного пленника. На него не надевали наручников, а на окне номера гостиницы, где он жил, не было решетки. Однако языка Люшков не знал, поэтому передвигаться приходилось почти всегда в сопровождении переводчика. Выехать же из страны ему не разрешали. Японской разведке не хотелось упускать добычу. Люшкова засадили за писание справок о руководстве и структуре НКВД, внешней политике СССР, положении в высшем партийном руководстве. Однако скоро в Токио решили, что вытрясли из перебежчика все, что могли, и теперь он представляет интерес лишь с точки зрения пропаганды. Впрочем, офицеры русской секции разведки императорской армии иногда консультировались у Люшкова по поводу внутреннего положения СССР и организации и вооружения Красной армии.
Генрих Самойлович мечтал уехать в Америку. Можно предположить, что, кроме немецкого, он неплохо владел и английским языком. Однако в Токио отнюдь не горели желанием снабжать потенциального противника ценным источником информации.
В целом же Люшков производил на японцев довольно благоприятное впечатление. Полковник Ябе Чута в беседе с американским историком Элвином Куксом вспоминал: «Он был очень умен и работал усердно, все время что-то читал и писал». На случай войны Люшков приготовил антисталинские речи и тексты для листовок. Нередко он трудился сутки без сна. Переводчики уморились, вынужденные иной раз переводить за Люшковым до 40 рукописных страниц в день. Других дел у перебежчика все равно не было. Вот и занялся писательством, да так, что его плодовитости позавидовали бы сегодняшние авторы детективных и женских романов. Генрих Самойлович писал и собственную биографию, и размышления о Сталине, и подробнейший критический разбор «Краткого курса истории ВКП(б)». Ему подарили новейший коротковолновый приемник, чтобы слушать московское радио, регулярно присылали советские газеты и журналы. Читал Люшков и книги по истории, а также русскую художественную литературу: Тургенева, Достоевского, Чехова. Переводчик, который переводил люшковские опусы, вспоминал: «Это был интеллектуал с широким взглядом на мир. Он много знал не только о политике, экономике и военном деле, но и о музыке и литературе. Однажды мне пришлось переводить написанное им критическое эссе о русской литературе».
Посещая книжный магазин в районе Канда, Люшков особенно интересовался сочинениями Троцкого и его последователей. У работавших с комиссаром японцев создалось впечатление, что он либо раньше был троцкистом, либо теперь стал разделять идеи злейшего врага Сталина. Люшков будто бы говорил, что идеология троцкизма необходима для того, чтобы отвратить русский народ от сталинизма. Трудно себе представить, что Люшков когда-либо в прошлом принадлежал к троцкистской оппозиции. В этом случае он никак не смог бы продержаться до 1938 года на высоких постах в НКВД. Но в Японии, конечно, троцкизм вполне мог привлечь Генриха Самойловича как марксистская альтернатива сталинской идеологии. Японские офицеры, знавшие Люшкова, свидетельствуют, что он остался привержен тому, что называл «чистым ленинизмом». Он считал, что режим Сталина сам по себе не рухнет, его надо свергнуть. Генрих Самойлович по-прежнему поддерживал коллективизацию, выступая только против насильственных методов ее проведения. В дальнейшем под влиянием жизни в Токио из троцкиста он превратился в «либерального коммуниста», близкого по взглядам к западноевропейским социал-демократам. С русской эмиграцией в Маньчжурии и Японии Люшков принципиально не поддерживал никаких контактов.