— Иди, Тыква, посмотри, не прячется ли кто в хибаре, — Гург приказывает.
В хижину захожу. Пусто. Голо. Как будто бесы хулиганили.
— Че тут за свалка? — Гург входит, спрашивает. — Разве люди так живут?
— Вазиронцы, — говорю. — Они здесь жили. Когда прогнали их отсюда, второпях собирались.
— Тряпки, войлоки… Зачем? — Гург говорит.
Оглядел. На пол земляной сплюнул:
— Тут ночуете?
— Здесь, — говорю. — Дом это.
— Дом? Хата в крытке и то лучше, — Гург говорит. — Стены каменные, пердячим паром провоняли… Я бы снаружи спал. Холодно, да на свободе. Лежишь, звезды над тобой…
Вне дома спать нельзя. Неподалеку — Кухи-Мурдон, страшное место, опасное. Гора, на которой дэвы своих мертвецов хоронят.
Один человек — не наш, чужой, — из города приехал — тоже под открытым небом ночевать задумал. „Очень у вас душно. Свежий воздух люблю“, — сказал. Отговаривали, не послушал. Курпачу на траве расстелил, одеяло взял, лег. Утром люди проснулись — нет того человека. Пропал. Курпача-одеяло на месте лежат. Одежда вокруг разбросана… Искали, не нашли. Потом, время прошло, мальчишки ревень на склоне под пастбищем собирать пошли — тело того человека нашли. На камнях голый лежал, зверями-птицами обглоданный. Но все равно знающие люди на теле знаки различить сумели. Сказали: „Дэвы умертвили“.
Но я того Гургу объяснять не желаю.
Потом караван приходит.
— Тыква, иди разгружай, — Гург приказывает.
Разгружаю. Из нашего кишлака мальчишки, которые ослов гнали, — помогают. Поклажу с ослов снимаем. Ковры снимаем, неподалеку расстилаем. Один для Зухуршо. Поодаль другой — для шакалов… Ящик с водкой к зухурову ковру относим. Вьюки, мешки, канистры с водой к пастушеской хижине переносим. Большой котел возле очага ставим.
Гург говорит:
— Тыква, за огнем будешь следить. Дрова рубить.
Потом Шухи подзывает, приказывает:
— На перешеек иди. Возле кучи камней садись, за тропой следи. Чтобы никто втихаря не подошел.
— Пусть Тыква идет, — Шухи говорит.
Гург железные зубы скалит:
— Шухи, пургу не гони. Иди!
Шухи говорит:
— Ладно. Если Тыкву на камнях посадить, разве что-нибудь хорошее вырастет?
Автомат берет, уходит.
Зухур на ковре, опершись на подушки, лежит. Шакалы на ковре кружком сидят. Я дрова-хворост рублю-ломаю. На Зухура незаметно поглядываю. Как его брать, прикидываю. Занбур-повар огонь разжигает. На очаге котел установить мне приказывает. Масло в котел льет, калить начинает.
— Руки вымыть не из чего, — говорит. — Тыква, я в хижине кувшин видел. Иди, принеси.
В хижину иду. Кувшин справа на полке на стене стоит. Беру кувшин, вдруг вижу: под полкой в углу камонгулак, лук-праща, стоит. Когда я в первый раз сюда заходил, лука не заметил. Был он здесь или не был? Дедушку Абдукарима вспоминаю. „Держки лук покрепче, — дедушка говорил. — Вот так, Карим, молодец. Теперь тетиву натягивай…“ Кувшин назад на полку ставлю, лук, как дедушка учил, в руки беру. Хороший лук, мощный. Думаю: „Зачем он мне? Из лука только птиц бьют. Может быть, знак это? Или, может, деды-духи лук как оружие дали? Если так, они лучше знают… Или вазиронцы, когда их Зухур с нашего пастбища прогнал, в спешке вещи собирая, в хижине лук забыли? Возьму. Если знак — хорошо. Если пастухи лук оставили — тоже ничего плохого не будет“.