— Беги к старой Хатти-момо. Скажи, Джоруб просит прийти как можно скорей.
Мухиддин убежал. Даврон взглянул на часы:
— Далеко старуха живет?
— Не очень. На нашей стороне. Старушка древняя, бегать уже не в силах.
Не промолвив ни слова, он шагнул к выходу.
— Кто это? Кого вы привезли? — крикнул я вдогонку.
— Зарину, — ответил Даврон, не оборачиваясь. — Облила себя керосином и подожгла.
Не спрашивайте, что я почувствовал. Я образованный человек, знаю, горе — болезнь души. Но лучше сорваться в пропасть, кости переломать, лучше чумой заразиться, проказой, лучше от тифа умирать, чем страдать от этой болезни. Я, словно старик, дрожащую руку протянул, хотел марлевое покрывало с лица Зарины откинуть — силы не хватило. Стоял, от боли стонал…
Дильбар потихоньку вошла, остановилась рядом.
— Не убивайтесь, Бог захочет, все обойдется. Сейчас Хатти-момо придет, посмотрит, скажет… Может быть, и не очень опасно, может, вылечит.
Ответить не смог — спазм сдавил горло, дыхания недоставало. Не знаю, сколько времени прошло. Прибежала Вера с верхнего поля. Ворвалась в мехмонхону.
— Это не она! Какая-то ошибка… Не может быть, чтоб она!
Боязливо откинула марлю, увидела лицо, замерла. Бессильно опустилась у изголовья и окаменела. Я вышел, не смог вынести тяжести ее скорби.
Во дворе толпились, перешептываясь, соседки. Наконец привели Хатти-момо. Две женщины поддерживали ее под руки, двигалась она медленно и осторожно, но держалась очень прямо. Белоснежное платье до пят и головной платок обветшали от бесчисленных стирок, были сшиты, казалось, из хирургической марли. Я словно малый ребенок на нее смотрел, с детской надеждой. Непонятную силу чувствовал в ветхой старушке, силу выветренного камня. Тысячелетиями разрушали его высокогорное солнце с ледяным ветром, одолели, вылущили все бренное и непрочное, с несокрушимой основой не совладали.
Старушку ввели в мехмонхону, я вошел следом. Хатти-момо присела в головах носилок по другую сторону от Веры, откинула широкий белый рукав, хрупкими темными пальчиками прикоснулась к лицу Зарины, сказала:
— Пусть все выйдут.
Я, преодолев оцепенение, сказал:
— Пойдем, Вера. Хатти-момо хочет, чтобы мы ушли.
Она проговорила глухо, безжизненно:
— Я мать. Я должна остаться.
Я перевел.
— Мать пусть тоже выйдет, — сказала Хатти-момо.
Я бережно обнял Веру за плечи, поднял и повел. Калека вел калеку, больной вел больную… Потянулось время, мы ждали во дворе, не отводя глаз от двери мехмонхоны. Соседки тихо переговаривались:
— Скажет: «Буду лечить», тогда есть надежда. Молча уйдет — значит, помочь нельзя.