Очередную попытку с кем-нибудь познакомиться я предпринял во Владивостоке. Уже темнело, когда с тремя офицерами, так же как и я ожидавшими парохода для отправки к местам дальнейшей службы, оказался у проходной Владивостокского морского порта; из ворот выезжали грузовики с контейнерами и грузами, покрытыми брезентами, выходили и входили люди, проезжали телеги, влекомые тяжеловозами. По обе стороны проходной стояли порознь женщины весьма различного внешнего вида и возраста: были среди них молодые, лет двадцати, и тридцатилетние, и лет сорока, от бедно до шикарно одетых — историческая Дунька, которая и в двадцать первом веке будет легко и щедро дарить даже рядовым возможность размагнититься. Как говаривала о таких женщинах моя бабушка: «Были бы бумажки, будут и такие милашки».
Тогда, осенью сорок пятого года, во Владивостоке было великое множество одиноких женщин: после июльской — по случаю Победы — амнистии их тысячами привозили пароходами с Колымы. Решив подбить клинья к одной из стоявших на перекрестке женщин, я выбрал среди них посимпатичнее и прилично одетую и вежливо и нерешительно ее спросил:
— Вы не скажете, как пройти на Луговую?
Даже не взглянув в мою сторону, она живо и в рифму ответила:
— Я не такая, я жду трамвая!
Затем повернула голову и, увидев меня, с веселым изумлением воскликнула:
— Голубь ты мой, да ты же мною подавишься!
Это была знающая себе цену, необычайно красивая женщина, предназначенная природой и так называемым экстерьером старшему авиационному или морскому офицеру — командиру летного полка или даже авиадивизии, или командиру большого военного корабля, — но никак не Ваньке-взводному, каким я выглядел.
…В медсанбате в Фудидзяне якобы был ограблен вещевой склад и вместо пошитых в Германии новых щегольских хромовых сапог мне при выписке выдали кирзовые, вместо новой суконной пилотки — стираную хлопчатобумажную пилотку второй категории, вместо моей, хоть и старенькой, офицерской шинели, которую я с любовью ласково называл «шельмочкой» — короткую, до колен, выгоревшую, подержанную солдатскую шинельку. Возмущенный, я подал рапорт начальнику АХЧ с требованием выдать мне новое обмундирование или хотя бы вернуть мне мою шинель. Вызвав к себе, он демонстративно разорвал мой рапорт и зло (накануне в белой горячке застрелился его заместитель, заведующий этим вещевым складом), презрительно меня ошпетил:
— Живой?! И руки, ноги целы?! Ишь ты, теперь подавай ему все новое! Шлепай отсюда, суслик, и чтоб я тебя больше не видел!
Меня называли «раздолбаем», но чаще употреблялся матерный синоним этого слова, но суслик?!.